На все ее восторженные и пылкие речи (она клялась, что «безумно любит его и будет любить до гробовой доски») он отвечал, что весьма привязан к ней, уважает ее талант, но не любит ее.
Я любить вообще не могу, прибавлял он грустно и торжественно, мое сердце не для любви. Но между нами есть связь прочная и ненарушимая искусство. Разве это не лучше?
И Людмила Васильевна была довольна. Она так и смотрела на Богдановича, как на человека, неспособного любить, и ровно ничего от него не требовала. Ей было достаточно и своих чувств, очень изменчивых, правда, но зато каждый раз одинаково пылких и сильных.
В один серый и скучный день Богдановичу пришла неожиданная мысль: может быть, его привязывает к Людмиле; Васильевне не желание ей помочь, не талант ее, который он сам же ей приписал, а другое, более эгоистическое чувство?
Она пишет, работает в том же направлении, как и он сам, а между тем ему так ясно, что она никогда не станет его соперницей. Может быть, он невольно сравнивает ее новеллы и фантастические повести со своими и наслаждается сознанием, насколько его вещи лучше?
Эта мысль испугала и раздосадовала его. Он две недели не ходил к Людмиле Васильевне.
Но мало-помалу мысль исчезла, впечатление сгладилось и прежние отношения установились между учителем и ученицей.
III
«Кто ее знает, думал Богданович, входя в переднюю. Может быть, и в самом деле сегодня что-нибудь важное случилось».
Его встретил муж Людмилы Васильевны, молчаливый и робкий чиновник.
Что, Людмила Васильевна дома?
Как же-с, милости просим. Только она спит.
Спит? Зачем спит?
Да устала, верно, с детишками долго гуляла, так и прилегла после обеда.
Она здорова?
Слава Богу. Мне, вы извините, по делу сейчас надо, так я ее разбужу.
Нет, зачем же, все равно, я в другой раз зайду Но муж уже ушел.
Богданович остался один и присел в кресло. Меблировка в гостиной была старенькая, но с претензиями. На стульях, в живописном беспорядке, лежали куски желтой материи, занавеси были подобраны небрежно с одной стороны, а на столе тускло горела высокая лампа в японском вкусе.
Людмила Васильевна сама купила эту лампу.
Богдановичу становилось скучно.
«Удивительная женщина! подумал он. Умоляла не опоздать, а сама спит». Портьера тихо приподнялась, и вошла Людмила Васильевна.
Она была одета в какое-то странное турецкое платье с зелеными разводами и длинными рукавами. На лице виднелись следы пудры.
Ах, это вы, мой друг, сказала она.
Поздоровавшись, она села в кресло с другой стороны стола и молчала. Богданович тоже молчал. Наконец Людмила Васильевна, еще не совсем проснувшаяся, сладко зевнула, и Богдановичу стало неприятно.
Вы меня звали сказал он.
Ах да, друг мой. Мне было так грустно Мне казалось, что вы никогда больше не придете Я собиралась к вам сама Те два стихотворения в прозе я их кончила
Но ничего не случилось?
Ничего нового Скажите, недостаточно ли и того, что было прежде? Вы знаете, как я глубоко несчастна
Перестаньте, дорогая, сказал Богданович и пересел ближе к ней. Разве у вас нет величайшего счастия искусства? Разве оно не ваше? Работайте
О, вы один понимаете, Дмитрий, что такое для меня искусство! вскричала Людмила Васильевна. Но я женщина У меня есть сердце И оно любит вас, это бедное сердце!
Она вскочила с кресла, схватила руки Богдановича и так смотрела на него, точно не в любви его уверяла, а намеревалась задушить собственными руками.
Дмитрий Николаевич тем не менее почувствовал себя необыкновенно приятно.
О своем обожании она говорила ему часто, он знал ее хорошо, и она ему не нравилась, а между тем неизменное чувство удовлетворения и радости приходило к нему при первом слове любви.
Дмитрий Николаевич тем не менее почувствовал себя необыкновенно приятно.
О своем обожании она говорила ему часто, он знал ее хорошо, и она ему не нравилась, а между тем неизменное чувство удовлетворения и радости приходило к нему при первом слове любви.
Так было у него со всеми. Он не любил новых знакомств ведь еще неизвестно, как-то к нему отнесутся эти новые люди? И он часто правился женщинам, потому что слишком боялся не понравиться.
Богданович был скорее красив, чем некрасив, высокий, стройный, с золотистой курчавой бородкой и правильными чертами. Но было что-то отталкивающее в его лице, и это он знал что-то хищное, нехорошее. Несмотря на свою аккуратность, тщательно расчесанные пышные волосы и белоснежные воротнички, он всегда казался точно недостаточно умытым, а воротнички недостаточно белоснежными.
Я вас люблю, поймите!.. продолжала Людмила Васильевна почти шепотом. Люблю самой идеальной, самой возвышенной и святой любовью Я всем готова жертвовать для вас своею жизнью, жизнью близких. Если б нужно было да, верь мне если б нужно было убить моих детей для тебя я бы их убила!
Она остановилась.
Дмитрий Николаевич слушал, не глядя на нее. Он старался сделаться равнодушным и повторял про себя: «Сколько раз она это говорила. Скучно! Расстраивает себе нервы, становится на ходули и все это напускное»
Но помимо его воли и желания-сладкое, привычное чувство поднималось в душе; он не думал о Людмиле Васильевне, ему было все равно, кто говорит слова любви: но они относятся к нему, его любят, за него готовы отдать жизнь Слова но какие дивные! Какие сладкие мечты!