Лесом хорошо идти. Лес еловый, тесный, душистый. О. Никодим готовит грозное оружие на завтрашних староверов. О. Анемподист робко обдумывает своих «немоляк».
Лес прервался, чуть виден кое-где вдали. Среди зеленых полей что-то вроде крошечной деревушки. Это и есть Чернухинский скит женский раскольничий монастырь.
Какие странные избы: без окон; по крайней мере, с дороги не видать ни одного окна, а так, стены серые бревенчатые, частоколы. Вот как будто ворота. Стучимся.
Никого.
Ямщик толкнул ворота и вошел. Мы за ним.
Двор. Во дворе ничего и никого. Чисто, травка повсюду. Окна есть, но плотно приперты дощатыми, одностворчатыми ставенками.
Ждем.
Вот стукнуло крытое крыльцо. О. Никодим выдвинулся.
Здравствуй, мать! Гости петербургские скит хотят поглядеть. Пустишь, что ль? Ты ведь меня знаешь.
Мать Александра всмотрелась.
И то знаю. Ты знакомый батюшка. Что же, пожалуйте. В сенях лесенка наверх. Пахнет свежестью.
Мы прошли в светлую келью через другую, такую же светлую, где стоит кровать, затянутая чисто и плотно белым полотном с кружевами у пола.
Чистота, доходящая до роскоши. На окнах цветы (фуксии), пол сплошь устлан разноцветными половиками, в стеклянном шкафике блестит посуда, ложечки приткнуты там же к полочкам, висят. Никакой духоты. Окна маленькие, особого устройства: верхнее стекло широкое и низкое, створ на половине. Вероятно, подъемные. В углу громадный киот, под ним, задернутые ситцевой занавесочкой, книги.
Скит, монастырь, в котором как будто нет ни сестер, ни послушниц, одна настоятельница: так повсюду тихо и пустынно. Мы не только не встретили никого, но даже и следов живого человека не было.
Мать Александра занималась вышиванием лопастей для лестовок треугольники, которые подвешиваются с обеих сторон к лестовке (раскольничьи четки) по три с каждой стороны. Шила мать Александра по розовому бархату синелью. Тотчас же стала убирать работу.
Шьете, матушка?
Да, понемножку. Вот, уж очки надеваю. Обратилась ко мне.
А у тебя тоже очки? Вон какие.
Вы в мои, матушка, ничего не увидите. Взяла мое pince-nez[1], посмотрела.
И впрямь ничего не вижу. Для чего же они?
А для дали. У меня такие глаза, что вблизи видят, а вдаль нет.
Подумала.
Гм Несправедливые, значит, уж такие глаза.
В матери Александре ни суетливости, ни смущения, ни приветливости.
Садись, пожалуйста. Поставить самоварчик?
О. Никодим спокойно и плотно уселся на диван. Мебель в келье была простенькая, чистая, и старинная, прямо-спинная. Стол с белой скатертью, поверх скатерти белая же клеенка.
Ставьте, матушка, самоварчик, чайку попьем.
Мать Александра женщина лет 45, довольно полная, но не слишком, круглолицая, чернобровая, черты прямые, красивые, серьезные. Но и серьезна она не слишком; в лице, и в поступи, и во всем достойная, холодноватая спокойность. На голове круглая бархатная шапочка, из-под которой на плечи, вдоль щек, складками падает черная манатейка. Черный сарафан, завязанный под мышками, белые рукава.
Тотчас же принесла самовар, вынула из шкафчика посуду, сахар и «землянику» излюбленное заволжское лакомство, как мы после убедились: шершавые темно-розовые леденцы, подобие ягод, и вкус вроде земляники.
О. Никодим спросил, много ль сестер.
Да мало, очень мало.
А все-таки, человек пятнадцать?
Какое! Сказать всего шесть сестер. Помещение-то порядочное, а келейки пустуют.
Что ж так? Не берете?
Да кого брать? Хорошеньких-то негде взять, ну а то этого прости Христа ради! (поклонилась) не хочется.
Мать Александра хотя и поклонилась, произнеся довольно смелое слово, но поклонилась только по христианской привычке покаяться, осуждая; само же слово она произнесла без всякого смущения и не по обмолвке.
Нынче деревенские-то, продолжала она, одень их, да на гулянье пусти, а работать не хотят. Одень, а потом замуж идут. Нынче в деревне каждая девушка под зонтом, как госпожа, да в калошах, а в избе страм, да смрад, да есть нечего. И просятся а не берем. Не пьете разве внакладку?
Гости отказались от накладки.
Поговорили еще. О. Никодим, желая нам сделать приятное, стал заводить речь о Кормчей, об Антихристе, о том, о сем. Мать Александра говорила толково, но без особого увлечения. Книги свои, видимо, читала.
Пока мы грешили чаем, она пила из чашки горячую воду, прикусывая сахар.
А покажи-ка нам, мать, моленную-то, сказал, наконец, о. Никодим. Моленная-то у вас больно хороша.
Что ж, пожалуйте.
Опять без приветливости и без смущения.
Прошли темноватыми, уже другими, сенями. И здесь была вкусная, свежая душистость. Не то сухими травами, не то новым деревом пахло.
Моленная на ключе. В самом деле как хороша!
Просторная, высокая горница, даже точно две вместе, потому что налево, посередине стены, выступ и белая колонка.
Направо окно. Вся стена против входа занята образами, сплошь. Образа идут и по боковым стенам.
Прямо как бы аналой, скорее престол, потому что ниже аналоя и квадратный; за ним свеча, желтая, толстая. Образа иконостаса, темные, большие, дают ощущение странной близости к ним; вероятно, потому, что повешены низко и что в моленной нет церковного амвона со ступенями. Громадные, черные лики, только белки глаз выступают.