Сашенька влюблен в Надю. Я это понял, когда он раз с ней говорил, и у него глаза были с сиянием и задумчивые (в Сашеньке все замечаю). Потом уже и дома стали об этом говорить, и Вова с Надей шутил (Господи, какие проклятые, могут про это шутить!). А потом Вот потом и главный ужас Гатмазов
Я Надю вначале нисколько не возненавидел за то, что Сашенька в нее влюблен. На Надю мне было наплевать. А что у Сашеньки глаза такие стали, сиянием светят, что в нем любовь, это его ко мне приближало по-какому-то.
Гатмазов не может любить. Надя тоже. Оттого между ними и началось это. Хохотки, любезничанье разное У Гатмазова такие плечи (и тоже под серой тужуркой!), такие щеки, усики короткие щеточкой, масляные вишни вместо глаз, а голос густой, как малага, весь он такой по-моему, что и должен именно «ухаживать». А барышням, вроде Нади, нравиться. Он и стал Наде «нравиться».
Да пусть бы нравился. Оба проклятые. Но Сашенька? У него глаза стали печальные-печальные. Лицо побледнело. Все-таки приходит, но видит же, что Надя хочет от него отделаться и тянет к своему Гатмазову.
Убить, что ли, Гатмазова? Или Надю? Мне не жаль для Сашеньки, да будет ли для него толк?
Когда я стою посреди своей комнаты, в блаженстве, что там, за стеной, Сашенька, в ужасе, что Надя опять хочет от него отделаться и, чего доброго, впрямь пришлет его ко мне я просто сгибаюсь под навалившейся на меня тяжестью. Ну чего, чего бы я хотел? Чтобы Наде разонравился Гатмазов и понравился Сашенька? Или чтоб Сашенька так же не умел никого любить как эти?
Нет, не знаю, чего мне надо. Не понимаю. Хорошо, убежать Умереть
Но я не умер, а убежать не успел: в дверь стукнули, она приоткрылась, и я на пороге увидел высокую-высокую, тонкую-тонкую фигуру Сашеньки. Не глазами только увидел его, всем собой почувствовал, и весь сжался, поник неизъяснимо.
Ваничка, задача нейдет? Что ж, давайте. Посмотрим.
Он говорил тихим, как всегда, голосом. Странную рассеянную улыбку точно забыл на губах. Двинулся к окну, к моему столику.
Так как мне казалось, что все равно все потеряно, то и я пошел за ним и сел тоже за стол.
Сашенька больше не спросил о задаче. Словно забыл и о ней, и обо мне. Смотрел в окно, как я недавно, один. Теперь вместе мы смотрели на сугробы в палисаднике, с птичьими следами, на забор с прутьями акаций, на мутный крест остоженской церкви в бело-мутном небе. Но я уж ни о чем не думал. Отчаяние, смешанное с восторгом, все росло, и уж почти выдержать было нельзя.
Тогда я отвел глаза от снега и взглянул на Сашенькино лицо.
Спокойное, с той же застывшей улыбкой на губах. Что я увидел в этом лице? Я не знал. Я не знал, что я сейчас сделаю или скажу, и заговорил будто не я. Вспоминаю даже теперь только приблизительно; оно кажется глупостями, невероятностями; а, должно быть, как раз так и нужно было. Я говорил шепотом, грозным шепотом:
Александр Александрович. Так нельзя. Я знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня. Я знаю, знаю. Я вас люблю. Посмотрите на меня!
Он вздрогнул, точно проснулся, хотел сказать что-то, но не сказал, удивленным взором, молча, стал глядеть мне в глаза. А я понесся дальше, быстро шептал, не помня что меня уж совсем точно не было:
Это все ничего не стоит, потому и нельзя. Жизни много, пустяки, что она неизвестная, будет, как вы захотите. Они не знают, а вы знаете, и я тоже. Я вас люблю за то, что ну не за что, а просто так люблю. Это страшно важно. И что вы тоже. Это все равно, кого. А они там пустяки все. Она не понимает
Зачем-то еще прибавил (чего никогда не думал):
Она потом, после должна же когда-нибудь понять, вот увидите. Вот увидите, все будет хорошо, отлично. Уж как там а будет. Я-то знаю. Я все знаю! Я все, все знаю!
Должно быть, со стороны взглянуть было это комично. Взъерошенный мальчишка, в исступлении, уверяет длинного влюбленного студента, что «все знает» что?
Должно быть, со стороны взглянуть было это комично. Взъерошенный мальчишка, в исступлении, уверяет длинного влюбленного студента, что «все знает» что?
Но студент не со стороны смотрел, и не засмеялся. Я видел, как глаза его до самых краев наполнились слезами: а дальше уж ничего не видел, потому что он охватил рукой мою голову и прижал меня к себе, к своей тужурке. Там, в темноте, где пахло теплым сукном, я и плакал неслыханно-блаженными, всеразрешающими, всерастворяющими слезами. Так я потом плакал только во сне.
Что же еще?
Сашенька, после этого, перестал бывать у нас, сразу, как отрезал. Я не только не огорчился, а ходил именинником. Ведь так и хорошо, так и нужно, чтоб «все стало хорошо». Потом Вова раз сказал: «А Сашенька-то в Петербург перевелся! Видел его перед отъездом: очень веселый, и, вообрази, Надежда, велел Ваньке нашему кланяться. О тебе ни слова!»
Ненавистная Надя только плечи вздернула. Она через год вышла за своего Гатмазова, который, еще через год, ее бросил. Ну, да что о ней!
А Сашенька я только потом, вдолге, это с ясностью понял, был в тот день на краю самоубийства. И я его спас. То есть, конечно, конечно, не я! Любовь, сама.
II. Скандал
Никак не могу прийти в себя! Этот молодой человек это Ваничка? Я помню маленького болезненного мальчика И вдруг передо мной молодой гвардеец