Вы мне напишете?
Конечно. И вы пишите обо всем. А пока
Здравствуй, Павел! раздался за ними тонкий, немного пришепетывающий, мужской голос. Мое почтенье, Вера Владимировна!
Вера и Шилаев оглянулись. Перед ними стоял Домбржицкий. Он был товарищем Шилаева еще по гимназии, в университете же пошел по юридическому факультету. Домбржицкий всегда как-то «лез» к Павлу Павловичу, и тот, не имея духу резко от него отвязаться, терпел его, а в конце даже привык к нему. Домбржицкий был довольно высок, но весь какой-то кислый, отчего всегда вихлялся; каштановые волосы его лежали на лбу двумя недвижимыми, точно приклеенными фестонами, лицо красное, как у новорожденного младенца или у человека, просидевшего целую оперу в райке. Мутные глаза его были слабы и он носил дымчатые очки. Несмотря на все это лицо Домбржицкого имело какую-то сладкую приятность, что он, очевидно, знал. Одет он был с иголочки он служил помощником присяжного поверенного.
Взглянув сквозь очки ревнивым, беспокойным взором на Веру, Домбржицкий принялся изъявлять свое сожаление по поводу отъезда Павла Павловича. К ним подошел другой товарищ Шилаева, Будкин. Это был угрюмый господин с некрасивым, старообразным, но замечательным лицом. Он кутался в поношенную коричневую крылатку; взгляд его был упрям и пронзителен. Шилаев уважал Будкина. Он знал, что Будкин человек с убеждениями очень твердыми, даже «немножко слишком» твердыми, грозящими превратиться в idee fixe[1]. Но в нем чувствовалась сила, сила бревна, летящего с крыши. Но разве во многих есть и такая сила?
Пришла Киселева. Разговор вертелся на отъезде.
Так ты в деревню? глухо спросил Будкин. Совсем?
Нет, в августе вернусь. Дела кое-какие справлю необходимые и опять вот, из Петербурга, надеюсь, уже совсем.
Веруня покраснела. Ей и не хотелось, чтобы он сказал о их свадьбе, и хотелось. Ее смущал только Домбржицкий. Она знала, что Домбржицкий влюблен в нее. Сначала она и внимания не обращала на его признания, а в последнее время они стали ей просто противны. С отъездом Шилаева у нее пропадала вся уверенность, твердость голоса; она чувствовала себя опять одной, беспомощной, и всего боялась, и не верила, что было и будет счастье
Нет, в августе вернусь. Дела кое-какие справлю необходимые и опять вот, из Петербурга, надеюсь, уже совсем.
Веруня покраснела. Ей и не хотелось, чтобы он сказал о их свадьбе, и хотелось. Ее смущал только Домбржицкий. Она знала, что Домбржицкий влюблен в нее. Сначала она и внимания не обращала на его признания, а в последнее время они стали ей просто противны. С отъездом Шилаева у нее пропадала вся уверенность, твердость голоса; она чувствовала себя опять одной, беспомощной, и всего боялась, и не верила, что было и будет счастье
Ударил второй звонок. У Веруни в сердце стало холодно, голову сжало. Она глядела на Шилаева и, стараясь улыбаться, повторяла:
Ну, что ж, ну, что ж!., пишите.
До свидания, господа, проговорил Шилаев, улыбаясь.
И вдруг, обернувшись к Вере, неожиданно прибавил:
Будь здорова, дорогая, не скучай, жди меня Он обнял ее и при всех крепко поцеловал.
Берегите мою невесту, господа, сказал он, обводя всех взглядом. И милости просим в августе к нам на свадьбу!
Вера, вся пылающая, уже не скрывала своих слез. Раздался третий звонок, Шилаев вскочил в вагон и, стоя на площадке, раскланивался. Он еще успел крикнуть:
Ты, Домбржицкий, не ревнуй Верочку ко мне. Делать нечего. Будь шафером у нас. До свидания, Веруня, пиши!
Поезд вышел из-под навеса и скрылся из виду, а Вера все стояла и, плача, махала мокрым платком.
Ну, пойдем, довольно, сказала Киселева. Будкин, на которого неожиданное известие о помолвке Веры не произвело ни малейшего действия, подал барышням руку, сказал угрюмо: «прощайте» и с угрюмостью стал удаляться. На Домбржицкого он обратил также мало внимания, как если бы это была старая пуговица, валяющаяся в канаве. Домбржицкому было тоже не до Будкина. Он подошел к Вере, весь изогнувшись, краснея и бледнея, и произнес:
Честь имею поздравить Замуж, значит, изволите выходить?
Вера беспокойно оглянулась и сказала:
Да. Благодарю вас.
А нас, значит, не требуется больше? Жаль. Только не пожалейте и вы когда-нибудь, Вера Владимировна. Дерево клоните не по себе. Упадет придавит, смотрите.
Я не люблю загадок, холодно ответила Вера. Что будет то будет. До свидания, всего хорошего.
И она, взяв подругу за руку, пошла в вокзал.
Домбржицкий остался, и в хитрых, мутных глазках его засветилась смертельная досада. Может быть, синие очки так отсвечивали, но, кроме досады, его глаза выразили горе и боль душевную.
Приходили письма от Павла Павловича. Вера читала их с жадностью, отрываясь от шитья приданого. Экзамены она кончила довольно благополучно и теперь вся погрузилась в скатерти, простыни, кофточки, шила и кроила с большим усердием, чем прежде, повторяла лекции по истории. Ведь эти кофточки были связаны с ее будущей жизнью, со всей ее любовью, с его приездом Павел Павлович писал, что он скучает без дела, что хутор их стоит совсем уединенно в лесу; деревень близко нет; что единственная его забава бродить по лесу с ружьем. Охота укрепляет его физические силы и дает нравственную бодрость. Он писал тоже, что уехал бы раньше, да жаль отца с матерью. Они совсем одни; девять человек детей все разбрелись в разные стороны. Вряд ли придется скоро опять к ним приехать Вот и надо оставаться теперь, пожить.