Васькиной тебя подстилкою
считали за глаза.
А когда ты окочурилась
на фабрике своей,
Васька взял, да и повесился
в сарае, в том углу,
где впервой тебя, по пьяне,
грубой силой завалил.
Камень
Нервы на грани, когда под ногами
громко и грузно хрустит серый гравий.
Ты, хоть ослепни, старанья напрасны
гравий тот серый, он серый, не красный.
Серый подходит всему полумерой.
В разных цветах сочетается серый.
Только душе моей ближе, сродни
темно-бордовый и красный гранит,
с черным вкрапленьем, почти однородный.
я выбираю камень надгробный,
где остается только отметить
имя и даты рожденья и смерти.
И пробудиться от содроганья,
чтоб не узнать для кого этот камень.
Тёмная лошадка
На эту лошадь ни кто не ставил.
Экстерьером не вышла
и порода сомнительная.
Не похожа такая на победителя.
И, когда фавориты ей проиграли,
все кричали, что это афера,
что в следующем забеге
она непременно рухнет,
не сделав и полукруга.
И снова все просчитались.
Украденная мальчишкой
со скотобойни кляча
бежала, летела, мчала,
навстречу жизни, в начало
судьбы своей ранней, юной,
когда жаркой ночью лунной
паслась в табуне беспородном,
в полях, за колбасным заводом.
Reinkarnatio
Камень
Нервы на грани, когда под ногами
громко и грузно хрустит серый гравий.
Ты, хоть ослепни, старанья напрасны
гравий тот серый, он серый, не красный.
Серый подходит всему полумерой.
В разных цветах сочетается серый.
Только душе моей ближе, сродни
темно-бордовый и красный гранит,
с черным вкрапленьем, почти однородный.
я выбираю камень надгробный,
где остается только отметить
имя и даты рожденья и смерти.
И пробудиться от содроганья,
чтоб не узнать для кого этот камень.
Тёмная лошадка
На эту лошадь ни кто не ставил.
Экстерьером не вышла
и порода сомнительная.
Не похожа такая на победителя.
И, когда фавориты ей проиграли,
все кричали, что это афера,
что в следующем забеге
она непременно рухнет,
не сделав и полукруга.
И снова все просчитались.
Украденная мальчишкой
со скотобойни кляча
бежала, летела, мчала,
навстречу жизни, в начало
судьбы своей ранней, юной,
когда жаркой ночью лунной
паслась в табуне беспородном,
в полях, за колбасным заводом.
Reinkarnatio
В длинной жизни толку мало,
светотени полумрак.
Где-то я не рассчитала,
что-то сделала не так.
Набело не перепишешь,
все сначала не сыграть.
Вот бы глубже, в чем-то выше
Тише, блажь не благодать.
Не оценит благодати
неуемная душа.
Сколько дашь ей, все растратит,
не накопит ни гроша.
Но свербят шальные мысли,
будоражат мозг опять:
Мне б в лесу зарыться в листья
и всю зиму там проспать.
А весной проснуться новой,
да не то, чтоб молодой.
Молодою-бестолковой
я была уже. Другой,
беззаботной и крылатой.
Слишком долго по земле
я плутала и куда-то
растеряла много лет.
Долго шла, а время скачет.
Надо крылья, чтобы впредь,
на остаток дней иначе,
отстраненнее смотреть.
Печальная птица
Мелодия мне
до скончания сниться,
от самого детства.
Верни мое сердце,
Печальная Птица,
верни мое сердце.
С тех пор, как ты тайну
гармонии слова открыла,
осыпав цветами,
тревожа забвенье могилы,
за флейтой твоей
босиком по камням и осколкам
бреду одержимо.
А сколько идти еще, сколько?
Дорога
Если идти по дороге, то там, где конец,
может быть яма, тупик или чистое поле,
или ворота в загон для покорных овец,
или Да, что там гадать? Ведь никто не неволит.
Просто иди, или так у дороги сиди,
жди. Где все кончится, здесь иль застанет в пути,
или в конце той дороги? Но хочется верить:
Там, далеко-далеко мне откроются двери,
я отряхну с себя старость, как пыль у порога,
чтобы бежать босиком своей новой дорогой.
Приступ
В черной ночи
молчит
горечь-тоска.
В тисках
сердце сжимает страх.
Не подобрать ключи
и не нашарить дверь
выхода. Дикий зверь
мечется в западне
где-то, на самом дне
пропасти жизни всей.
В тоненькой полосе
горного ручейка,
тусклого ночника,
смотрит с небес звезда.
Луч ее опоздал,
искоркой подсветил,
точкой в конце пути
выдал прощальный знак.
Ладно, сойдет и так.
Так, под бездумный смех,
вдрызг проиграть судьбу,
чтоб на виду у всех
не возлежать в гробу.
Озарение
Мой раздолбаный звездолет
дрейфует целую вечность
далеко, на краю вселенной.
Я там сплю и мне снится жизнь
здесь, на странной планете Земля,
где зачем-то так нужно выжить,
чтобы там, наконец, не проснуться
и заняться текущим ремонтом.
Надо физику подучить,
а не стихосложением бредить.
В доме писателей
Молодые крикуны и выскочки
выпячивают себя напоказ,
старших ни во что не ставят.
И не возражайте мне, я-то знаю,
я сама такою была.
Сидели в Доме Писателей,
на Войного, ныне Шпалерной,
читали стихи по кругу,
под руководством куратора
отдела по чуткой работе,
или как мы шутили тогда,
по борьбе с молодыми авторами.
Там еще как-то с боку стола
примостилась какая-то тетка,
очень всех внимательно слушала
и курила свои папиросы,
головой в такт поэтам кивая.
Ей куратор через стол, так вежливо:
«Ольга Федоровна, может быть Вы
нам тут тоже прочтете что-нибудь?»
А она на него только цыкнула
и опять папиросы курит.
Вот, подумала я, приперлась тут,
не сидится ей в богадельне
заслуженных всяких деятелей,
будет нас в конце наставлять,
ради галочки в списке своем послужном.
А она, под конец, как-то тихо ушла.
Папиросы, наверное, кончились.
А сегодня все мы горазды
наперебой стучать себя в грудь,
заявляя гордо:
«А я, рядом сидела с ней!
Она головой мне кивала,
а я стихи ей читала,
стихи свои лично читала
не кому-нибудь там, а лично
Ольге Федоровне Берггольц!»