Всё-всё, Казанова! Тебе давно пора. Снегирева, наверное, места себе не находит. Да и мой «королевич Елисей» вот-вот из командировки нагрянет. Марафет навести нужно.
Славка подскочил как ужаленный:
Да ты что!
Через пять минут он уже был, что называется, как огурчик.
Что сегодня своей соврешь? улыбнулась хитро Зябликова, подравнивая мизинчиком подкрашенные губы.
Стараясь не соблазниться на прихорашивающуюся для Елисеева полураздетую подругу, Вячеслав выдал экспромт:
Как что? Операция на сердце затянулась.
И это почти правда, доктор! Затянулась, и надолго, она потянулась к своему бюстгальтеру, застегни. А щека-то у тебя пунцовая, совсем как тогда! Эх, Славка, две диссертации защитил, а врать так и не научился, Маринка чмокнула его в пунцовую щеку.
Вячеславу даже в зеркало смотреть не надо было половина лица горела огнем, совсем «как тогда».
Придя домой, он тихо отпер входную дверь квартиры, прислушался, снял туфли и в одних носках неслышно пробрался в спальню.
Жена уже спала. Ну и слава богу!
Выйдя утром к завтраку, Славка широко улыбнулся:
Доброе утро, Нат.
Доброе утро, Слав. Извини, тебя не дождалась, уснула. Как спалось?
Прекрасно.
А знаешь, у тебя ведь щека румяная.
Но щека-то не горела! Он бы почувствовал!
Славик потер лицо рукой и посмотрел на ладонь. На ладони краснели следы помады Зябликовой
Валентин Толецкий
На дне
Фрагменты из романа
Beethoven. Sonata 31,
in a flat major.
Глаза открылись.
Но ничего не изменилось: та же темнота, что и прежде, и что-то в ней есть, различить невозможно, только представить
Первым тихо заговорил вопрошающий: «Что там? Где? На чем все остановилось?»
И словно из глубины, невнятно слышится: «Там, на том дне лета». Что за день? Сторожащий время шепчет: «День лета Господня, десятое июня».
Ах, да, ведь и сегодня десятое. Ее день Какое совпадение! Но про нее потом, потом.
Ах, да, ведь и сегодня десятое. Ее день Какое совпадение! Но про нее потом, потом.
Или не день, а дно? Дно лета?
Нет, это дно Леты.
Теперь он понял, где пропадал в долгие часы ночных забвений и затерянности.
Лета постепенно вымывает из тебя все, что ты знал и помнил раньше, но не все растворяет бесследно, часть былого навсегда остается на ее дне. Там и находишь свое забытое и незнаемое.
Но сейчас со дна надо подняться наверх.
Когда-то он легко уплывал против течения Леты далеко, туда, где никто не сторожил время, где он невесомо витал в гамаке между сосен, улетающих с ним к таким же невесомым облакам в голубое небо бездонное, там ведь нет никакого дна. И в солнечно-высокой хвое, чуть покачивая ее, ровно шумел не стихающий теплый ветер из-за ближнего леса, которому не было конца, как и детскому лету. А с террасы доносилось бабушкино: «Иди к столу!». «Иду-у-у!» и на бегу босыми ногами ощущал смешное покалывание старых сосновых шишек в траве. И после обеда на велосипеде на станцию, где на деревянном прилавке под навесом продавали в газетных кульках лесную землянику, и запах ее смешивался в жарком воздухе с запахом горячих на солнце шпал запахом дальней дороги и безвестных полустанков.
Все-таки надо всплывать.
Почему сегодня ушел на дно? Не много пили на проводах, не усталость навалилась.
Потому что вернулся сюда, откуда все начиналось, и здесь ночью затянуло в летний омут.
Хорошо, что вернулся, что этим днем, и до начала зимы еще можно быть. Что-то еще очень хорошее Да, осенью последний раз наверх, на Дыхтау. И лишь только прозвучало внутри имя горы, ощутил холодящее душу дыхание вершины, и зардела закатным светом на далеком снежном склоне радость
Поднялся, пошел к окну, с беспросветно задернутыми шторами, потянул тяжелую ткань в разные стороны плеснуло солнцем на темный паркет, отблеснуло в зеркале. Открыл форточку. «Сквозь фортку кликну детворе: Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» «Третье тысячелетие, Борис Леонидович. Двор бездетный, безголосый, безлюдный, заставленный машинами. Но все еще висит у меня на стене портрет Толстого за столом, карандашный набросок вашего отца, подаренный мне вашим сыном Евгением Борисовичем».
Рядом ясноликая молодая бабушка, Валентина Михайловна, урожденная Толецкая. Весной четырнадцатого года вышла замуж, и они с мужем после венчания в Михайловской церкви посадили в своем имении Волотова, на берегу Сожа, дубок. Только он один теперь и остался от усадьбы. А в девятнадцатом году деда Александра Ивановича Козлова, праправнука поэта Ивана Ивановича, расстреляли красные как землевладельца и дворянина. И бабушка давно лежит на горке на Rokantikes kapines под Вильнюсом, недалеко от своей Польши.
Ниже мама с отцом, который здесь очень похож на Блока, между ним и мамой он сам, четырех лет.
Слева фотография Леонтьева, красавец с чуть раскосыми глазами татарское наследство от Карабановых.
Достоевский.
На полке Пан, Приап, Афродита, Ахиллес, Арес, Атлас, кентавр, Геракл бронзовые из Афин, Фессалоник, Родоса, собирал везде.
Все пока на месте, слава Богу.
Он двинулся дальше, по длинному темному коридору, задевая за торчащие углы книг на стеллаже, тянувшемся до самой двери. Хотел взглянуть, нащупал выключатель, но лампа зло сверкнула и погасла навсегда. В прихожей было светлее из открытой кухни доходило немного света. И тут увидел: обе входные двери приотворены; оторопел от неожиданности. А вот же что: забыл ночью запереть от радости, что попал, что не сменили замки, что снова дома. Закрыл старинный замок с курком, крюк накинул. Вот и ключи валяются на скамейке под зеркалом. Два старых, тяжелых с кольцами и бородками и один поновее с замысловатыми зубцами. Вторую связку, кажется, не вынимал. Ночью ехал из аэропорта, и Юрий Иосич напевал ему из шестьдесят пятого года: «А счетчик такси стучит, и ночь уносит меня, от разных квартир ключи в кармане моем звенят». Ну, не в кармане, конечно, пока бренчали сбоку в сумке. Одни отсюда, другие от теткиной квартиры в Москве, на Чистых прудах. «Как там Татьяна Борисовна моя? Два года ни от кого никаких вестей о ней. Они решили, что мне незачем».