Но вот, слава Богу, красный свет, середина проспекта, они застряли рядом со всеми остановившимися людьми.
И влево рванулись машины, и, ополоумев, рванулась старуха (или это кто?), потащила, дергая его изо всех сил вперед. Еще секунда - бешеное колесо проехало бы по его ногам.
Он отскочил, вырывая отчаянно из ее пальцев свой локоть, старуха шатнулась от толчка и упала.
Дико завизжали тормоза.
- Задавил!.. Господи, задавил! Задавил!
Толпа надвигалась, она сжимала справа, слева, со всех сторон, и пробирались сквозь нее вперед любопытные, а он спиной вываливался назад, стараясь, чтоб незаметно, но все быстрее, быстрее.
- С ней кто-то был? Был с ней кто-нибудь, а?..
Зеленый свет. Он шел быстро назад через проспект, опять на ту сторону, тротуар все ближе, сдерживаясь, чтобы не побежать.
Завыла за спиной сирена "скорой". Он оглянулся и сразу завернул за угол дома.
Он шел по какому-то переулку вниз. Сворачивал, снова сворачивал. Наконец начал подниматься куда-то вбок, вверх. Стало отчего-то опять много людей. Навстречу шли, кто-то перегнал. Мальчишка вдруг выскочил из ворот, наскочил на него.
Тихого места не было, хотя совсем стемнело. Ноги больше не шли. Сесть. Надо сесть.
За что?! Колесо прошло в сантиметре, даже меньше от его сандалет. Проклятая. Костлявая...
Маленький сквер. Скамейки. Но всюду сидят.
Он пошел наискось. Вот свободная, почти в кустах. Положил рядом пакет с больничным барахлом. Синяк, наверное, на левой руке над сгибом, куда вцепилась (какая сила была невозможная!).
Надо уходить. Не к Антошке, к себе. Скорее...
Он все гладил правой ладонью то место на левой руке.
Когда добрался до больничных ворот, они были замкнуты на ночь на цепь. Он двинулся вдоль решетчатой ограды к боковым воротам. Он шел, шел вдоль решетки. Боковые ворота, он дергал их, были заперты.
Теперь он шел медленно, очень медленно и смотрел вниз: может, подкопано где-то, кто-нибудь пролезал ведь под оградой... Фонари светили бледно, очень редкие.
Вон, скорее всего. Он раздвинул мятый бурьян, нагнулся. Наверное, это был собачий лаз, такой узкий и маленький.
Тогда он стал на колени, прикинул, лег на живот. Совсем вжался в землю, как небольшая, наверное, эта собака, просунул голову, толкнул вперед целлофановый пакет и пополз.
Концы решетки врезались ему в спину, он осторожней, извиваясь, подвинулся вперед, разгребая, как собака, землю. Не сдавайся... Не сдаваться? Нельзя сдаваться.
И отполз назад. За что?.. Никто не поможет. Не сдавайся. Не сдаваться, слышишь!..
Снова по-собачьи пополз вперед.
Весь ободранный спереди и сзади, словно концы решеток полосами изрезали ему спину, он ткнулся, задыхаясь, лицом в развороченную, с сухими комками землю. Наконец подтянулся с трудом на локтях, высвобождая из-под решетки ноги. Он лежал теперь в больничном дворе на боку, согнув ноги в коленях, ждал, когда успокоится грохот в голове, в ушах, в груди, разрывающий сердце.
Потом вытащил из пакета больничное под тусклым фонарем: штаны и пижамную куртку. Надо переодеваться. Штаны и куртка были полосатые, он впервые подумал об этом, скривившись, - словно на концлагерных снимках. Вдалеке мелькнул и ударял все ярче, приближаясь, фонарик, сильный, как прожектор. Но он уже был одет в больничное. Человек в десантно-пятнистой форме - луч фонарика то описывал круги, а то утыкался в землю - шел, немного покачиваясь, к нему. Пьяный, что ли?.. Сторож? Охранник?
И, стискивая зубы, встал, выпрямился, чтобы не сидеть бессильным на земле.
Человек - от него действительно попахивало водкой - осмотрел его, подойдя чуть не вплотную, поводя снизу вверх лучом.
- Значит, выздоровел. Из терапевтического? В самоволку ходил? - Голос, странно, был не молодой, а старческий. - Да не дрожи ты, малый, это я у сына форму взял, чтоб сподручней, - хихикнув, объяснил, как своему, сторож.