Я бы забирался в самую чащу и гнал к нему дичь. Если бы он промазал куропатку, я бы сказал: «А я видел, как она упала!» — и чтобы отец приободрился, торжественно принес бы заранее приготовленные перья, которые я насобирал в курятнике. Но всего этого я не мог сказать отцу, и любовь к нему, не находившая выхода, разрывала мне сердце.
— Вы тоже хороши! — сказала мама. — Сами же наговорили ему с три короба!
— Идти с нами для него опасно, особенно в день открытия сезона. На холмах будут еще охотники, кроме нас… Он маленький, из-за кустарников его не видно, чего доброго, подумают, что там дичь.
— Но я-то увижу ваших охотников! — кричал я сквозь слезы. — И если я с ними заговорю, они поймут, что я не кролик!
— Ну хорошо, я тебе обещаю, что через два-три дня, когда я немного потренируюсь и мы пойдем не так далеко, я возьму тебя с собой.
— Нет! Нет! Я тоже хочу участвовать в открытии!
Вот тогда дядя Жюль проявил редкостную широту души и благородство.
— Я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, — сказал он, — но, по-моему, Марсель заслужил право участвовать вместе с нами в открытии охоты… Ну, хватит тебе плакать. Он понесет наш завтрак, как и предложил, и будет чинно шествовать за нами в десяти шагах от ружей. Согласны, Жозеф?
— Если вы согласны, то и я не против.
Я чуть не задохнулся от слез, но теперь я ревел от благодарности. Мама нежно погладила меня па голове и расцеловала в обе мокрые щеки. Тогда я подпрыгнул, вскарабкался на дядюшку, как на дерево, и прижал его большую голову к моему бьющемуся сердцу.
— Ну, успокойся, успокойся! — повторял отец.
Влепив дяде Жюлю два звонких поцелуя, я с маху прыгнул на пол; потом чмокнул ладонь отца, поднял руки над головой и протанцевал танец диких, завершив его прыжком на стол, откуда щедро рассыпал воздушные поцелуи публике.
— Только не нужно говорить об этом Полю, — сказал я потом, — ведь он еще маленький. Он бы не мог идти в такую даль.
— Эге-ге! — сказал отец. — Так ты собираешься лгать брату?
— Я не солгу, я просто ему ничего не скажу.
— А если он сам об этом заговорит? — спросила мама.
— Тогда я солгу, потому что так надо для его же пользы.
— Он прав, — сказал дядя, пристально посмотрев мне в глаза, и добавил: — Сейчас ты сказал очень важную вещь. Смотри, не забудь: лгать детям можно, когда лжешь для их пользы. — И он повторил: — Смотри, не забудь это!
***
За обедом я не в состоянии был прикоснуться к еде, несмотря на замечания матери. Но дядя вскользь упомянул о завидном аппетите охотников как о характерной черте этой особой породы людей, поэтому я поспешил съесть свою отбивную и попросил еще картофеля.
— С чего это ты вдруг набрал столько картошки? — удивился отец.
— Набираюсь сил на завтра.
— А что ты завтра предполагаешь делать? — участливо спросил дядя.
— Ну как же, пойду на открытие.
— На открытие охоты? Так ведь это будет не завтра! — воскликнул он. — Завтра же воскресенье! Неужели ты думаешь, что в день праздника Христова дозволено убивать божью тварь? А для чего тогда, по-твоему, обедня? Ах да, — добавил он, — в вашей семье все безбожники! Вот почему ребенку приходит в голову дикая мысль, что можно открывать охоту в воскресенье!
Я растерялся.
— А когда же это будет?
— В понедельник… послезавтра.
Это была обескураживающая новость: муки ожидания продлятся еще один день. Что делать? Я покорился, хоть и очень неохотно, но не возразил ни словом. Дядя Жюль объявил, что он с ног валится, до того сонный, и все пошли спать.
Когда мама подоткнула со всех сторон одеяло Поля, она поцеловала меня, пожелав спокойной ночи, и сказала:
— Завтра я дошью ваши новые индейские костюмы, а ты тем временем будешь делать стрелы. А к полднику у нас абрикосовый пирог со сбитыми сливками.