Этот отдых был для нас пыткой, но мой отец, великий воспитатель, иными словами — мастер золотить пилюли, приучил нас отдыхать, принеся нам несколько томов Фенимора Купера и Густава Эмара.
Поль, тараща глаза и разинув рот, слушал «Последнего из могикан», которого я читал вслух. Эта книга вместе со «Следопытом» явилась для нас откровением: мы стали индейцами, сынами леса, охотниками на бизонов, истребителями гризли[21] , мы уничтожали удавов и скальпировали бледнолицых.
Мама согласилась пристрочить, не ведая, для какой цели, старую ковровую скатерть к драному одеялу, и мы разбили себе вигвам в самом глухом уголке нашего сада.
У меня был настоящий лук, прибывший прямо из Нового Света (с заездом в лавку старьевщика). Я сделал стрелы из камыша и, спрятавшись в кустах, яростно осыпал ими дверь уборной — будочки, построенной в конце садовой дорожки. Потом я добыл себе «остроконечный нож» из кухонного стола; зажав клинок между большим и указательным пальцами (пообычаю индейского племени команчей), я, размахнувшись изо всей силы, вонзал его в ствол сосны, а Поль пронзительно свистел, как свистит, рассекая воздух, это опасное оружие.
Однако мы скоро поняли, что единственная действительно интересная игра — это игра в войну, и, следовательно, мы не можем принадлежать к одному племени.
Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что давало мне право снимать с него скальп несколько раз в день. Зато к вечеру он убивал меня картонным томагавком.
Головные уборы из перьев, которые смастерили мама и тетя, и воинская татуировка, наведенная с помощью клея, варенья и толченого цветного мела, сделали эту жизнь индейцев неотъемлемой для нас явью.
Иногда оба враждующих племени зарывали в землю томагавк войны и объединялись в борьбе против бледнолицых — жестоких янки, пришедших с Севера. Мы отыскивали их воображаемые следы, шли, пригнувшись в высокой траве, пытливо изучая каждый отломанный сучок, каждый незримый для других отпечаток, и я со свирепым видом рассматривал шерстяную нитку, приставшую к золотому хохолку укропа. Когда след раздваивался, мы молча расходились в разные стороны… Время от времени, чтобы поддерживать связь с союзником, я издавал крик пересмешника, «столь точно воспроизведенный, что даже самка принимала его за подлинный», и Поль отвечал мне «хриплым лаем койота», столь же точно воспроизведенным. Правда, за отсутствием койота Поль подражал лаю собаки булочника, шелудивой дворняжки, которая иной раз атаковала с тылу наши штаны.
Порой нас преследовал отряд трапперов[22] под предводительством Длинного Карабина. Тогда, стараясь сбить с толку неприятеля, мы долго ходили, пятясь задом, чтобы наши следы уводили в другую сторону.
Затем я жестом останавливал Поля посреди прогалины и, храня полное безмолвие, прикладывал ухо к земле.
Я прислушивался с искренним волнением к топоту погони — ведь я слышал в глубине далеких саванн, как скачет галопом мое сердце.
Когда мы приходили домой, игра продолжалась.
Стол был накрыт под смоквой. Сидя в шезлонге, отец читал одну половину газеты, другую читал дядя Жюль.
Мы выступали вперед, степенные и важные, как и положено вождям, и я говорил:
— Ух!
— Ух! — отзывался отец.
— Хотят ли великие белые вожди принять своих краснокожих братьев под кровом каменного вигвама?
— Краснокожие братья — желанные гости для нас, — отвечал отец. — Наверно, путь их был долог, ибо ноги их в пыли.
— Мы идем от самой реки Неведомки, и, пока мы шли, три луны сменились подряд.
— Все дети Великого Маниту — братья. Пусть же вожди разделят с нами этот мясной концентрат! Мы просим их лишь об одном: соблюдать священные обычаи белых, а стало быть, сперва вымыть руки.
***
Вечером я прислушивался к застольной беседе этих испытанных мужей под «летучей мышью», окруженной светящимся облаком мошкары, и, сидя против моей кр