Я ждал, ждал, когда оно появится, арахисовое масло.
И дождался. Оно появилось. Я стоял в магазине, и не верил глазам peanut butter. Характерная баночка. Made in Texas.
Дорогая, конечно, но не дороже сладкой детской мечты.
Купил. Осторожно открыл. Вдыхал аромат и готов был расплакаться.
Это действительно было оно, после такой долгой разлуки. Мои мучения и терзания были вознаграждены.
Спасибо, Иисус! Прости, что я совсем не сберёг книжки с картинками тебя они оказались неинтересными.
Когда пошла вся эта современная хренотня, ну, санкции там, вставание с колен и разная прочая дребедень я в числе основного испугался за арахисовое масло. Оно ведь в Штатах делается, а Родина наша богата радетелями, которые мне начнут объяснять, что сегодня я играю джаз, завтра Родину продам, и оттого необходимо срочно отбросить от себя эту богопротивную гидру, запретить ввоз арахисового масла, а то, что и ввезли давить бульдозерами на границе.
Ну, вы знаете, как оно у нас, что мне вам рассказывать.
А вот недавно наткнулся на масло, сделанное в Китае. Это уж вряд ли пропадёт.
По вкусу идентично.
Мне полегчало. Можно жить.
Интересно, что стало с теми американцами, что угощали нас маслом и апельсинами? Погибли, небось, во время очередной перестрелки.
Камо грядеши: 73, 92
Глава 3. Поезд по России
Поезд по России сто грамм и вперёд.
Она. За дверями вагона последнего. Она. В небеса провожали пропащего.
Должно быть, поезд самый точный российский символ.
Дорога. Либо в абстрактное «домой», либо в абстрактную «чужбину». Ну, либо, тоже по-русски, этапом.
Стужа, за окном проносятся нескончаемые просторы, неприкаянная земля, вечно обречённая ждать хозяина.
Есть в этом особая, надрывная романтика. Есть что-то очень русское в стремлении взять билет в плацкартный вагон, и ехать ехать, ехать, ехать Просто ехать, ниоткуда и в никуда. То ли на полустанок детства, то ли на этаж, где отпевают.
Ехать ради дороги. Ради ощущения своей малости и ничтожности перед звенящей, холодной вечностью, где стирается грань между живыми и мёртвыми, где в воды Леты можно входить дважды, трижды, многажды.
Рассказы попутчиков об умершем зяте, родившейся дочери, уехавшем служить на Камчатку племяннике.
Обрывки чьих-то воспоминаний стариковских сожалений об ушедшем, страданий о настоящем.
О будущем? Нет, о будущем говорят мало. Оно всегда абстрактное. Там вроде как должно стать лучше, несмотря на то, что день ото дня становится только хуже. Такой уж парадокс.
Дорога ради дороги.
Горький пакетик чая в стакане не помощь в пути, он и есть путь, самоцель и Уроборос русского бытия. Влажный матрас, гремящие рундуки.
Люди, с серыми и голубыми глазами едут в дорогу ради того, чтобы пить чай, слушать разговоры, дышать углём, сыроватым холодом плацкарта.
Ощущать это дразнящее прикосновение вот он, Смысл. Великий смысл всего и вся, вьётся как балтийская салака, шаркает хвостом хватаешь его, а он выскальзывает. И вновь дразнится. Скручивается то в знак Ом, то в стихи тоскующего поэта, то в истину на дне винной бутылки.
Нигде так близко не дразнится иллюзия Постижения Смысла, как в поезде.
Лежишь на полке, насквозь прозаичная ситуация а кажется, что абсолютно всё понял.
И неразборчивые голоса из динамиков полустанков сладкоголосые сирены. И влажный матрас ласковый плен.
Вечный фронтир доехать, дойти, добрести. Поддержать тело горячим дошираком, смахнуть оцепенение дум.
Разбежаться от разгульности вагона-ресторана, палёной водки на последние, до великой медитации перестука колес.
Одиночества, расфасованные по полкам вагонов, как яйца в холодильнике. Как брикеты в морозилке.
Этот человек мясо. Этот брюква. Этот банка пива. А этот уже испортился выбросить пора.
А когда дорога подходит к концу, то даже самую яркую радость от возвращения в родные места вытесняет грусть а Смысл вновь ускользнул. Вновь махнул хвостом и исчез. Подразнился, поматросил и бросил.
Ушёл соблазнять других.
Дорога завершается. До новой дороги, и нового горького пакета чая в гранёном стакане, в алюминиевом подстаканнике.
Камо грядеши: 60, 41
Глава 4. Как я уверовал в Бога
Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин.
Там продавалась сангрия. Настоящая испанская вкусная до невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий.
И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей. Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще почти даром за такую вкусноту.
А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица то есть они, а то мелочь на проезд собираю.
И вот часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури, хочется сангрии.
Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет.
И возопиет гигант мысли, отец русской демократии.
Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные два доллара одной купюрой их и разменять негде, а ежель бы и было на то время это меньше шестидесяти рублей.