Ну, да, дай бог, все продет, отвечал собеседник и сам верил в слова, верил, что кончится и нынешнее время.
Пройдет, пройдет, совершенно без эмоций отвечал ему сапожник.
Да только разве это жизнь? спросил Нечаев уже в пороге.
Сапожник лишь плечами пожал, мол, «а я откуда знаю?».
Нечаев завернул обувь в бумагу, засунул ее подмышку и, закутавшись в пальто, пошел обратно к себе домой тем же самым путем, что и пришел сюда. Обратный путь всегда выходит скорее, и даже теперь, шагая как будто медленнее, задумываясь на ходу, оглядываясь и читая листовки на столбах, Нечаев все равно так скоро вернулся назад, что даже немного жалел об этом. Всегда несколько грустно возвращаться в запертые помещения, в пустоту одинокого дома, когда на улице такая благодать, хоть и без солнца, но тепло, и вот уж осень начинается прекрасно. Сам путь выдался спокойным, без прецедентов, и все даже похоже на спокойное состояние. Эх, так бы и ходил по такому Петрограду, но, увы.
Ольхин поднялся вскоре в комнату к Нечаеву узнать, как прошла дорога. Просидев у себя около часа, не развернув даже обувь из бумаги, Алексей Сергеевич несколько остыл от визуального впечатления городом и, не ощущая так долго свежего воздуха, на вопросы Ивана Михайловича отвечал уже, как обычно, с отрицательными характеристиками. С неудовольствием, уже в который раз он отмечал, что людей на улицах встречалось слишком уж много. Ему порой казалось, что в городе больше никто не работает. Среди всей толпы не разобрать, кто есть кто, все смешались и занимались не пойми чем. А ведь эти толпы бездельников все могли быть при деле. Нечаев как никто знал, что за последнее время образовалось страшное множество профсоюзов и даже самые проходимцы, кто не желал более просто так трудиться, как целые поколения делали его предки, могли найти себе место в профсоюзе или подобной организации. В редакционной среде часто всплывала информация о том или ином вновь образованном союзе, и все они яро имитировали деятельность, все на фоне краха и простоя с радостью вливались в нестабильное состояние и оставались удалены от реальной трудовой надобности. Но надобность такая не исчезала. Все тот же Нечаев, как никто другой, знал, что в газетах часто ищут рабочие руки, об этом писали, говорили, и каждый мог обеспечить себя местом, стоило только захотеть. Но нет, эта революция, этот слом сформировали целую культуру быта, досуга и на этом мотиве теперь держались многие люди. И стыдно не за тех даже дезертиров, не за тех бедолаг, кто тихо сходил с ума в первые месяцы и даже теперь, не способные мирно пережить резко поменявшееся все. Стыдно за здоровых и сильных телом, но слабых умом, духом или слабых самих по себе. Многие превратились в толпу, единую и неделимую. Среди нее находится страшно, но это неизбежно, ибо деваться просто некуда. Выход, быть может и есть, где-нибудь на Финляндском вокзале, но как быть, если сам уезжать не хочешь? Петроград превратился в судьбу каждого его жителя. Город определяет все бытие, если ты здесь, то неизбежно являешься его частью. Тень разрухи и непреодолимой тоски наравне с беснующимся революционным духом заполонила теперь город, и некогда манящая, могучая столица страны походит более на руины, и не камни ее крошатся, но народ ее истирается и хоронит все созданное.
Ольхин поднялся вскоре в комнату к Нечаеву узнать, как прошла дорога. Просидев у себя около часа, не развернув даже обувь из бумаги, Алексей Сергеевич несколько остыл от визуального впечатления городом и, не ощущая так долго свежего воздуха, на вопросы Ивана Михайловича отвечал уже, как обычно, с отрицательными характеристиками. С неудовольствием, уже в который раз он отмечал, что людей на улицах встречалось слишком уж много. Ему порой казалось, что в городе больше никто не работает. Среди всей толпы не разобрать, кто есть кто, все смешались и занимались не пойми чем. А ведь эти толпы бездельников все могли быть при деле. Нечаев как никто знал, что за последнее время образовалось страшное множество профсоюзов и даже самые проходимцы, кто не желал более просто так трудиться, как целые поколения делали его предки, могли найти себе место в профсоюзе или подобной организации. В редакционной среде часто всплывала информация о том или ином вновь образованном союзе, и все они яро имитировали деятельность, все на фоне краха и простоя с радостью вливались в нестабильное состояние и оставались удалены от реальной трудовой надобности. Но надобность такая не исчезала. Все тот же Нечаев, как никто другой, знал, что в газетах часто ищут рабочие руки, об этом писали, говорили, и каждый мог обеспечить себя местом, стоило только захотеть. Но нет, эта революция, этот слом сформировали целую культуру быта, досуга и на этом мотиве теперь держались многие люди. И стыдно не за тех даже дезертиров, не за тех бедолаг, кто тихо сходил с ума в первые месяцы и даже теперь, не способные мирно пережить резко поменявшееся все. Стыдно за здоровых и сильных телом, но слабых умом, духом или слабых самих по себе. Многие превратились в толпу, единую и неделимую. Среди нее находится страшно, но это неизбежно, ибо деваться просто некуда. Выход, быть может и есть, где-нибудь на Финляндском вокзале, но как быть, если сам уезжать не хочешь? Петроград превратился в судьбу каждого его жителя. Город определяет все бытие, если ты здесь, то неизбежно являешься его частью. Тень разрухи и непреодолимой тоски наравне с беснующимся революционным духом заполонила теперь город, и некогда манящая, могучая столица страны походит более на руины, и не камни ее крошатся, но народ ее истирается и хоронит все созданное.