Неужели у меня настоящая любовь? Самая-самая настоящая!
На свой пятый этаж я поднималась по лестнице не бегом, как обычно, а медленно, осторожно, словно боясь расплескать то, что находилось у меня в душе, а все встречные, удивляясь моей величавой неспешности и значительности на моем лице, разумеется, сразу догадывались о причине этого и спрашивали:
- Получила письмо, Нинок? - И, не дожидаясь моего ответа, добавляли: Конечно, получила. По мордахе видно.
Какое несчастье! Я совершенно не могу управлять своим лицом. Я словно открытая книга! И потому у меня не может быть никаких тайн. Все наружу. И что мне делать? Мне так хочется, чтоб у меня была тайна.
Видно, не надо было рассказывать девочкам о письмах Ведерникова, но я-то рассказала как курьез: лежал парень, лежал, чуть ли не три месяца, словом не обмолвился, а потом вдруг накатал почти любовное письмо. Смешно же? Вот и разболтала ради смеха. А сейчас жалею. Сейчас захотелось, чтоб ни одна душа не знала об этих письмах. Чтоб было это только мое... Может, написать ему свой адрес и попросить писать на квартиру? Но там мать. Начнутся расспросы. Не знаю, что делать.
Но пока-то все знали про мою переписку, и однажды подошла ко мне Клавка вальяжная такая сестра, очень красивая, на мой взгляд, с такой умопомрачительной походкой, что ранбольные любого возраста открывали рты и, замерев, провожали ее долгими взглядами, а лица у них становились совсем идиотскими, - и спросила меня, как всегда лениво цедя слова:
- У тебя что, серьезно с этим лейтенантиком?
- Ага. Очень, - ответила я.
Клавка снисходительно усмехнулась.
- Послушай меня, девочка. Ты еще совсем цыпленок, а поэтому слушай, что я тебе скажу. Знаешь, как проверить, серьезно он к тебе относится или просто со скуки пишет?
- Не знаю. Скажи, - заинтересовалась я.
- Намекни ему в письме, что у тебя очень тяжелая жизнь в материальном отношении, а это есть самая настоящая правда... Или ты, может, очень хорошо живешь?
- Нет, конечно.
- Ну так вот. И скажи, что некоторым девочкам их ребята высылают аттестаты. Если любят, конечно...
- Что ты, Клавка! - растерялась я.
- Ты слушай и не перебивай. Если он этот твой намек не поймет или, вернее, сделает вид, что не поймет, значит, это пустое дело, и ты плюнь. Нечего бумагу зря марать. Ну а если у парня серьезные намерения, то он твой намек поймет и вышлет аттестат. Поняла?
Я поняла! Но у меня было такое чувство, будто меня из помойного ведра окатили. Я поморщилась, но все-таки спросила Клавку:
- А тебе высылают?
- А как же! И не один...
- И ты за всех замуж обещалась выйти?
- Разумеется.
- А как же будет, если они все приедут?
- Глупенькая. Война еще ох какая долгая будет. Хорошо, если хоть один уцелеет.
Я не нашлась что сказать, а Клавка поплыла дальше, покачивая бедрами, а стоящие в коридоре на перекуре ранбольные ошалело глядели ей вслед до тех пор, пока она не завернула в процедурку, вильнув напоследок задом так, что ребята даже охнули.
Вот она какая, эта Клавка, оказалась, думала я, ища и не находя слова, каким ее можно обозвать. И только в туалете, в который я побежала мыть руки после этого разговора, у меня вспыхнуло в голове это слово - мародерка! Да, да, мародерка!
Весь этот день я ходила какая-то хмурая, все валилось из моих рук, и я стала как-то подозрительно поглядывать на всех наших девочек: неужели среди них есть тоже такие? Да нет! У нас чудесные девчушки - милые, добрые, чистые... Но ощущение, что меня вымазали в какой-то грязи, не проходило несколько дней...
"Привет с фронта! Здравствуйте, Ниночка!"
(Это постоянное обращение - "Привет с фронта", которое первое время меня как-то раздражало (не может ничего другого придумать), - сейчас вдруг обрело для меня какое-то определенное звучание. Эти слоги - "При", "ет", "фро", "та" - показались мне какими-то отголосками артиллерийской канонады, далекими звуками передовой, которые доносятся до меня вместе с письмами Ведерникова...)
"Я, конечно, не получил от Вас еще письма, да это и понятно из-за перемены моего адреса. Но я чувствую, как оно идет где-то и приближается ко мне.
На нашем участке пока тихо. Стоят чудесные дни. Вообще летом война легче.