Стоит ли после этого удивляться, что целый народ, в своем личном и общественном быту занятый не только богослужением, так и не смог превратиться в церковь, а по мере превращения в типично восточное теократическое царство (отличное даже от ветхозаветных царств Израиля, поскольку в нем не было культа никакой избранной народности, кроме наднациональной церковности) неизбежно утрачивал всякую связь с собственной природной основой? И чем полнее осуществлялась «безлично-родовая христианизация», тем слабее становился природно-национальный смысл существования людей, ибо размывание категорий этноса всегда ведет к его исчезновению. Европейский народ, на окраине культурно-родственной ойкумены ставший идеальным полигоном безличного христианства, на протяжении нескольких столетий претворявший собственную прирожденность в строительство безнациональной теократической державы, представлял собой удивительное зрелище. Московское государство на пике могущества и было таким совершенно фантастическим образованием однородного населения с безличным сознанием, «вселенской», кафолической (от др.-греч. κθ-ολικός «всеобщий») церковью (и таким же царем) в качестве главных идентификаторов прирожденности! В таких условиях сознание неизбежно должно было раздваиваться, природно дезориентироваться, находя естественное «логическое» разрешение лишь в неформализованной идентичности взаимно противопоставленных элементов.
Стоит ли после этого удивляться, что целый народ, в своем личном и общественном быту занятый не только богослужением, так и не смог превратиться в церковь, а по мере превращения в типично восточное теократическое царство (отличное даже от ветхозаветных царств Израиля, поскольку в нем не было культа никакой избранной народности, кроме наднациональной церковности) неизбежно утрачивал всякую связь с собственной природной основой? И чем полнее осуществлялась «безлично-родовая христианизация», тем слабее становился природно-национальный смысл существования людей, ибо размывание категорий этноса всегда ведет к его исчезновению. Европейский народ, на окраине культурно-родственной ойкумены ставший идеальным полигоном безличного христианства, на протяжении нескольких столетий претворявший собственную прирожденность в строительство безнациональной теократической державы, представлял собой удивительное зрелище. Московское государство на пике могущества и было таким совершенно фантастическим образованием однородного населения с безличным сознанием, «вселенской», кафолической (от др.-греч. κθ-ολικός «всеобщий») церковью (и таким же царем) в качестве главных идентификаторов прирожденности! В таких условиях сознание неизбежно должно было раздваиваться, природно дезориентироваться, находя естественное «логическое» разрешение лишь в неформализованной идентичности взаимно противопоставленных элементов.
Если на Западе единство христианской церкви, борясь с язычеством, специально не покушалось на прирожденное сознание отдельных народов, отодвигая его в сторону и тем самым неизбежно готовя почву для их будущего стремительного материального и духовного прогресса16, то русская церковная иерархия, вдохновленная и долгое время водимая «греческим наследством», просто и не могла предложить ничего иного, кроме апокалиптического исторического проекта под названием «русское православное царство», осуществлению которого она отдала все свои силы. Закономерным итогом этой утопической деятельности как раз и было то самое общественное состояние абсолютного «смешения религиозного и мирского», при котором наблюдался уже почти необратимый (нравственный и материальный) распад всех личных и общественных связей, а постоянное глумление над собственной прирожденностью буквально захлестывалось сверхнациональным религиозным самохвальством. Этим определяется положительное историческое значение Петра, не только открывшего новый имперский период развития русского государства, а прежде всего ценой громадных жертв и усилий со стороны самого народа остановившего начавшийся и уже шедший полным ходом процесс его физической самоликвидации, что потребовало в дальнейшем существенного пересмотра самой концепции «православного национализма».
При этом главная причина национальной трагедии, связанной с крушением мечты о Православном царстве, заключалась не где-нибудь, а в самом христианстве точнее в той его версии, которая упорно насаждалась на протяжении нескольких столетий. Христианское откровение личности, составившее центр христианства и главную его духовную силу, преобразующую мир, стареющее греческое православие, достигшее к тому времени вершины развития, в духе традиционной восточной религиозности (как и в силу не особенно располагающих культурных и исторических обстоятельств) давно уже подменяло идеей священного рода, идеей религиозной общности. И именно эта религиозная установка служила основанием естественной для любого язычника идеи единства этноса и религии, однако в случае христианства неизбежно оборачивавшейся «умерщвлением» национальной плоти, т.е. примерно тем же, что и в отношении «общественных нравов», культурного творчества, половой любви и т. д. некоторой формой «идеализма» (а в морально-бытовом смысле ханжеством и лицемерием). Прежде всего потому, что уже не допускала более бескорыстного отношения к собственной прирожденности (как и к религии).