Вагин смотрел на эсперантистов, на доверчиво льнущих к ним исполкомовских барышень, а за окном, там, где ближе к раскаленной голландке подтаял наросший на стеклах куржак, угадывалась в метели красно-бурая, безглавая громада водокачки, торчали обломки стропил, висели рваные лохмы кровельного железа. Воссоздать эту башню из Надежды и Разума было невозможно.
Кто-то из зала, потеряв терпение, напомнил оратору, на чем он остановился:
Этот ключ
Этот ключ, еще раз повторил Варанкин, есть нейтральный вспомогательный язык эсперанто. Овладевший им становится уже не русским, не евреем, не французом или англичанином, не бесправным зулусом или вотяком, а членом единой человеческой семьи гомарано, как называл таких людей Ниа Майстро.
Глава 4
Хозяйка гипсовой руки
1По дороге в гостиницу Свечников попробовал вспомнить хоть что-нибудь на эсперанто. Всплыл десяток слов, не способных сложиться ни в одну мало-мальски осмысленную фразу, да еще чудом уцелевшее в памяти четверостишие с парными рифмами, теперь уже полупонятное. С его помощью можно было определить, на какой день недели приходится любое число любого месяца любого года, начиная с 1901-го. В качестве вспомогательного инструмента использовался палец.
Когда Варанкин с не смываемой никакими овациями печалью в глазах спустился в зал, Свечников решительно встал, взбежал на сцену, сорвал плакат с пальцем и, на ходу скатывая его в рулон, вернулся на место. Негодующий ропот раздался из того угла, где сидела фракция Варанкина.
Чем вам не угодила эта картинка? спросила Казароза.
Стихами. Чистейшей воды гомаранизм, причем правого толка.
Неправда! Левого! услышав, крикнула Ида Лазаревна.
Оставь, Идочка, все равно ему ничего не докажешь, попытался урезонить ее Варанкин.
Их недолгий роман закончился с появлением Свечникова. На него она обрушила свой миссионерский пыл, который, как уверял Сикорский, у Иды Лазаревны неизменно перетекал в нечто большее. Ее тянуло к неофитам, как зрелых матрон тянет к мальчикам.
По уставу клуба, указал ей Свечников, любая наглядная агитация утверждается большинством голосов членов правления. Этот плакат в должном порядке утвержден не был. Вы пользуетесь нехваткой календарей, чтобы протолкнуть в массы свою групповую идеологию.
Вот как! Идеологию всечеловечества ты называешь групповой? вспыхнула Ида Лазаревна.
Свечников промолчал.
У вас роман с этой рыженькой? спросила Казароза.
С чего вы взяли?
Вижу. Так сердятся только на своих мужчин. Не дразните ее, в ней есть что-то кошачье. Кошка опасный зверь.
Не люблю кошек.
И котят не любите?
Котята еще туда-сюда.
А я девочкой поступала в пансион, и меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту. Другие девочки говорили, что хотят быть хорошими матерями и женами, преподавать в гимназии или поступить в армию сестрами милосердия, но мама велела на все вопросы отвечать честно. Ну, я честно и ответила: хочу стать котенком. А ведь мне уже восемь лет было, дуре!
Она притихла, слушая, как Сикорский объявляет первый номер концерта:
Не люблю кошек.
И котят не любите?
Котята еще туда-сюда.
А я девочкой поступала в пансион, и меня спросили, кем я хочу стать, когда вырасту. Другие девочки говорили, что хотят быть хорошими матерями и женами, преподавать в гимназии или поступить в армию сестрами милосердия, но мама велела на все вопросы отвечать честно. Ну, я честно и ответила: хочу стать котенком. А ведь мне уже восемь лет было, дуре!
Она притихла, слушая, как Сикорский объявляет первый номер концерта:
Отрывок из поэмы Хребтовского «Год, который запомнят». Исполняет Тамара Бусыгина.
Толстая стриженая девушка села к роялю и речитативом, под бурные грязные аккорды, от которых шевелились приколотые к занавесу бумажные звезды, продекламировала:
В протекших веках есть жгучие даты,
Их не выгрызет тлен.
Средь никчемных годов, как солдаты,
Зажаты они в серый плен.
Средь скучных десятилетий,
Прошуршавших нудной тесьмой,
Отметят наши дети
Год тысяча восемьсот восемьдесят седьмой.
Вместе с девятьсот семнадцатым
и восемьсот семьдесят первым
Пусть щиплет он ваши нервы!
Карлуша, сидевший слева от Казарозы, шепнул ей:
Думаю, вы не в курсе. В восемьсот семьдесят первом году была Парижская Коммуна.
Декламаторша энергично заработала правой педалью, рояль загудел, обещая близость финала. Наконец, предваренный двойным глиссандо, он обрушился в зал:
Запомните ж, вот,
Хмуролобые умники и смешливые франты,
В этот год
В мир был брошен язык эсперанто!
Казароза тихонько засмеялась.
Вам это смешно? спросил Свечников.
Нет, просто исполняю роль смешливой франтихи.
Он слышал слабый запах ее волос, видел проколотую, но без сережки, мочку маленького уха. Серьги продала, наверное, или поменяла на продукты. Представил ее с миской мучной заварухи, с пайковой осьмушкой в детских пальчиках. Нежность кошачьей лапкой трогала сердце. Сидели рядом, плечо деревенело, касаясь плечика ее жакетки.
Там, сзади, шепнула она, сидит один человек. Где-то я его раньше встречала.
Он обернулся и увидел, что в предпоследнем ряду нагло расселся Даневич. Рядом с ним Попов, тоже студент, главный из трех городских непистов, недавно объединившихся с идистами. Это-то и мешало окончательно размежеваться с гомаранистами. В борьбе с Даневичем и Поповым группа Варанкина выступала как союзник, разрыв с ней был тактически преждевременным.