И оно того стоило.
Ведь приходил «Невероятный трэш».
Но в этот раз все было как-то иначе. После «все-равно-никак», судя по всем реакциям организма и когнитивным вывертам психики, надвигался не «трэш», а «жизнь-говно». Тело начинало тоскливо подламывать, как будто тебя всего изнутри побили. Били долго, нещадно и заковыристо изощренно, так чтобы ни одного живого места не осталось. В голове гудело, движения становились уныло заторможенными. Заметно ли было это внешне, Петр не знал и в последнее время стал догадываться, что люди его «жизнь-говно», а в народе депрессию, воспринимали не правильно. Его все время спрашивали: «А что ты такой злой»? А продавщицы в магазине быстро пробивали товар, в два раза быстрее обычного, отсчитывали сдачу и даже как будто забывали на прощание дежурно улыбнуться. Почему-то никто не спрашивал его: «Тебе плохо?» Или: «А почему ты такой грустный? Что-то случилось?». «Не налить ли тебе чайку?». «Давай я с тобой посижу». Море, миллион вариантов. Но они спрашивали: «А что ты такой злой?».
И это действительно злило. Неужели не видно, что мне плохо, что жизнь говно, и погода дрянь, и вы все пустые твари? Тоска накатывала волною, которая будто искала берег, но не находила его, разбиваясь об еще одну волну ощущения бесполезности происходящего. Петр даже не задавал себе вопрос о том, зачем все это, для чего мы живем, что будет с нами, и зачем всё, если мы всё равно все умрем? Его это не удручало. И в конце концов что-то еле уловимое, размером с ячменное зернышко, в центре его тела всегда знало, что этот вопрос он задавал себе тысячу раз и тысячу раз получал ответы, всегда разные, но удовлетворяющие его в той жизни, в которой этот вопрос приходил. А вот в этой ростовско-московской, а теперь уже почти совсем московской жизни не приходил. Приходило «жизнь-унылое-говно». И ему не хотелось есть, от еды тошнило и выворачивало наизнанку. И если он не успевал добегать до унитаза тошнило прямо туда, куда придется. И поэтому он всегда носил с собой сменную футболку неизвестно, когда и где накроет. Секса вообще не хотелось, как будто он существовал на отдельной планете, планете, где люди были другие, с восемью руками и огромного роста. Спал он мало, забываясь уже под утро, умаявшийся сбивчивыми, солеными мыслями. Самое отвратительное, что никому об этом нельзя было рассказать. И не то, чтобы его состояние было уникальным, просто тот букет говна, охватывающий его с ног до головы, окукливающий без спроса и непонятно когда собиравшийся закончиться, передать словами невозможно. И только тела в метро его спасали.
«Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Динамо».
Стадия «невероятный трэш» обычно начиналась либо с агрессии, либо с ощущения легкости внутри. И еще как будто что-то тебя поднимает вверх. От чего это зависело, Петр не мог понять. Но агрессия обычно выявлялась в том, что силы в теле становилось больше, и он много кричал, особенно на близких. Ну вообще-то до переезда в Москву только на маму, а теперь только на Настю. Иногда ему в голову приходили бредовые мысли о том, что именно то, что он мог на Настю орать, его с ней и держало, поскольку ни в стадии куколки, ни в стадии гусеницы, она ему была не нужна. Только в стадии бабочки, да и то только тогда, когда она, эта стадия, выращивалась на почве агрессии. Когда же «невероятный трэш» начинался с ощущения легкости внутри, Настю ему видеть не хотелось. Она тяготила его, казалась обузой, тянущей его к земле. Иногда в эти периоды он думал о том, что нужно поменять ее на кого-нибудь другого. Но дальше мысли о том, что ему нужен кто-то другой, он не продвигался. В чем конкретно он нуждался, Петр себе даже объяснить не мог. С точки зрения нормального человека, это как раз ей не помешало бы кого-то другого, потому что Петр был отнюдь не подарок, он просто был. Он даже дать ей нечего не мог: ни денег, ни любви. Он просто с нею был. Когда-то она сказала ему, что давно мечтала о своем мастере, и вот нашла. Но что в нем было от мастера, Петр не понимал. Он просто чинил компьютеры. Еще меньше он понимал, что у Насти было от Маргариты.
В общем, когда начиналась агрессия, он орал на Настю, пару раз даже пытался ее ударить, но не мог. И потом злился на себя, то ли потому что хотел ударить, то ли потому что не смог. Настя. Вообще она была хорошая: кормила его периодически, развлекала разными разговорами о душе и космических тайнах бытия. Фантазерка она, Настя. Милая. Он с ней будет всегда, если она его не бросит. А если бросит? Петр об этом не думал. Его еще никто не бросал. С ним просто никто не хотел встречаться. Она была первой, кто захотел.
В общем, когда начиналась агрессия, он орал на Настю, пару раз даже пытался ее ударить, но не мог. И потом злился на себя, то ли потому что хотел ударить, то ли потому что не смог. Настя. Вообще она была хорошая: кормила его периодически, развлекала разными разговорами о душе и космических тайнах бытия. Фантазерка она, Настя. Милая. Он с ней будет всегда, если она его не бросит. А если бросит? Петр об этом не думал. Его еще никто не бросал. С ним просто никто не хотел встречаться. Она была первой, кто захотел.