Я не Манька, мои слова зазвучали неубедительно. Я Маша Серова, Мария Валентиновна.
Спи-тко, миленька, отдохни, не слушая меня, печально молвила женщина. Завтрева я тебе сбитень и грешневые блины сварганю.
«Грешневые, хихикнуло Эго. От слова «грех».
«От слова «гречка», осуждающе покачала головой я.
Хозяйка поднялась и уверенно пошла к печи, а мне захотелось завыть от отчаяния. Там, в двадцать первом веке, ждут голодные дети, а тут, в прошлом, как назло встретилась несчастная мать, которой необходима именно моя поддержка.
«Необходимо успокоиться, откидывая в сторону сантименты, начала размышлять я. Если рассуждать логически, надо немедленно бежать к дубу, а не разлёживаться на узкой лавке, похожей на жесткую вагонную полку. Плевать на раритетные вещицы, что-нибудь придумаю и в родном веке. Но почему так не хочется вставать? И глаза слипаются».
Манящая таинственная завеса опустилась с закопченного потолка, она заволокла пространство комнаты и вплотную приблизилась ко мне.
Хлебни, Маняша, сквозь белесую дымку поднесла к моему рту чашу с неизвестной коричневой жидкостью Маланья. Хлебни и полежи. Чай, измаялась сёдни.
И она запела так ласково и так нежно, как пела в далёком детстве моя бабушка:
Люли-люли-люли,
Прилетели гули.
Сели на воротцах
В красных чеботцах.
Стали гули говорить,
Чем нам Машу накормить?
Сахарком и медком,
Сладким пряником.
Сладким пряником
Коноплянником.
Коровку подоим
Молочком напоим.
Стали гули ворковать
Стала Маша засыпаааать.
Она ещё пела, а я уже проваливалась в глубокий сон под пристальным взглядом больших незрячих глаз.
Проснулась я от голосов. Возле стола высился бородатый мужчина, чей стиль одежды не отличался от прикида остальных мужчин этой эпохи. На лавке сидела Маланья и плакала.
Чтой-то ты удумала? бубнил под нос неизвестный. Маню не возвернёшь, а лишний рот нам не нужён.
Всех детищ схоронили, одна Маня оставалась, а надысь и её не уберегли. Убивались-то мы как! Таперича Бог нам её возвернул, сжалел стариков, а ты супротив, не соглашалась с мужиком Кузьминична. Нутром чую, дщерью покорной станет.
«Это Маша Серова покорной станет? Фигушки! захотелось громко расхохотаться. Впрочем, который час»?
Я сунула ладонь в потайной карман юбки, где хранились ключи от квартиры, расстегнула молнию и вытащила оттуда кнопочный мобильник. Он разрядился, так что узнать время не предоставлялось возможным.
Пробудилась, обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.
Пробудилась, обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.
Мужчина оглянулся, на его лице промелькнуло удивление.
В крохотном окошке стояла чернота. Вспомнив о детях, я кинулась к створчатой двери.
Полная луна желтым блином нависала над спящей деревенькой, по небу крупным люрексом рассыпались звёзды. Будто на кладбище, стояла оглушительная тишина. Нигде ни огонька, ни шороха, ни звука.
«Это и есть кладбище, наконец, ожило второе Я. И общаешься ты действительно с мертвецами, ведь этих аборигенов давно уже нет».
«Яна и Стас! меня заколотило. Яна и Стас сейчас одни, а я дрыхну тут как сурок»!
«Яна и Стас сейчас с твоими родителями, мягко произнесло Эго. Пока ты не появишься, Лидушка умирать не будет».
«Может, Никита вернулся»? промелькнула обнадёживающая мысль.
«Может, согласилось подсознание. А идти ночью к дубу опасно».
Маня! послышался густой бас. Маня, подь в горницу, вечерять будем. А меня величают Василием Макарычем.
Стараясь не паниковать, я последовала за мужиком. В избе топилась печь, горела, шипя в воде угольками, лучина и вкусно пахло. Теплый, сухой дым от ровно потрескивающих берёзовых дров неспешно уходил под потолок и скрывался за полатями. На столе лежала краюха чёрного хлеба, возле неё примостились три глиняные тарелки с какой-то разваренной до пюреобразного состояния ярко-желтой размазнёй, рядом приткнулись расписные деревянные ложки. Как ни странно, хлеб был горячим, от него шёл пар.
При взгляде на пищу заурчало в животе. Я поискала глазами рукомойник, он находился у входной двери. Подойдя к нему, я обнаружила на длинной, широкой полке кухонную утварь, на узкой и короткой, расположенной под ней, миску с подозрительной тёмно-серой взвесью.
Где мыло? осведомилась я у парочки жмуриков, с благоговением поглядывающих на меня.
Мыло? дуэтом переспросили они и переглянулись.
Грязюку смывать щёлоком надобно, наконец, догадалась Маланья. Завтрева баньку топить будем.
Игнорируя желудочно-кишечные заболевания и неведомый щёлок, я просто ополоснула руки, вытерла их куском материи и принялась за еду. Размазня оказалась гороховой кашей, приправленной нерафинированным растительным маслом, я поедала её с аппетитом изголодавшегося зверя и мыслила о том, что вкуснее никогда ничего не пробовала.
Когда тарелка опустела, на стол поставили горшок с неизвестным напитком. Им оказался сбитень. Питьё обладало резким вкусом и запахом, но после него появилась бодрость.
Насытившись, я откинулась к стене и решила задать вопрос, который давно мучил: