Вдругоряд на балу, когда она танцевала в лиловом креповом платье с китовым усом. Её визави был паренёк, затянутый в какой-то ужасно неудобный венецианский костюм, серьёзный, но тоже не бряцающий доспехами рыцарь.
Ещё несколько раз её милый профиль просвечивал сквозь флёр розовых гардин её комнаты, а дальше мысли Андрюши уносили его в заоблачные замки, где воображение дорисовывало остальное.
Не в силах уместиться в скудном умишке батрачьего сына, заоблачные замки материализовывались под неумелой поначалу рукой на бумаге.
Образы выходили из-под облизанного, дрожащего грифеля на разбитом в пух, а потом распластанном листами льняном и пеньковом тряпье.
Профиль и анфас небесной принцессы можно было найти на всём, чём мог писать угольный "мастеровой", и на всём, что мог достать его чумазый хозяин, на обрывках чертёжной, печатной, обёрточной, пропускной, цедильной и даже сахарной бумаги, на картоне, на папках, на обоях в тёмных углах хозяйских владений.
А маленькая фея, купеческая дочь, и не знала, что её изображения, словно лики святых, хранят дух любви в стенах, где качалась её колыбель.
Отец Андрюши, Порфирий Иванович, нашёл однажды Катюшино изображение, заботливо припрятанное Андрюшей на дне комода, и хмыкнул:
Что, брат, малюешь? Ну, малюй, малюй. Такая цаца не про нас, чуешь, да? и помахал неопределённо рукой в воздухе, сплюнув презрительно на пол.
А завидя, что его слова ввели Андрюшу в краску, снисходительно заметил:
Ну, сын, это ничего, не куксись. Когда отец твой малой был, он тоже писульки девкам строчил. Вырастешь, поумнеешь тогда пройдет. А так малюй себе! Только
Отец подошёл к Андрюше, легонько, небольно взял его за грудки и продышал в лицо ему табачным перегаром:
Только не вздумай это Арманову и его отпрыску показывать они тебя не прибьют за это, так я прибью. Понял? Ха из грязи да в Моцарты! Играй вон берендейками своими лучше.
Он вышел, подбоченясь и продолжая ухмыляться над собственной шуткой, и не услышал, как Андрюша тихо ответил вослед, сжав зубы:
Я и не стесняюсь Я горжусь этим, и буду гордиться вечно!
Наутро солнечные лучи осветили каменную лужайку перед фасадом Армановых, обрамлённую кустами сирени и жимолости. Ещё пьяный сторож Тимоха в старом барском тулупе вышел на площадку с холщовым мешком костей для полкана, да так и застыл.
Матерь Божья, ляпота-то какая! Адамант
Тимоха прямо протрезвел. Перед ним стоял, как живой, расписанный масляными красками образ маленькой двенадцатилетней барыни. Огромный, в пять шагов. И до того прекрасны и вдохновенны были её черты, настолько проникновен и полон жизни был её нарисованный взгляд, что ещё попахивавшая самогоном слеза пробилась сквозь всю мужскую тимохину суть и закатилась в первую же сухую морщину.
И сразу мысль:
"Как есть, смоет с лица земли-матушки Уничтожит, изверг, на корню! Да как же сюда же весь город наш сойдется как к Мекке басурманской, поклоны класть будет".
Но что делать? Укрыть такое благолепие нельзя никак, а доложить надо. И Тимоха, кляня себя, поплёлся будить барина.
Барин же, выйдя на балкон, застыл и долго стоял и молчал, крутя толстым пальцем кудрявую бороду. Задумался, глаза прикрыл.
Потом повернулся и спросил лишь у Тимохи, стоящего позади и держащего шапку в руках:
Кто автор сего?
Мысль о том, что у этого творения Господа есть сочинитель, не приходила Тимохе в голову. Он растерялся и по-дурацки, трясясь, пожал плечами.
Найти автора.
В это утро были опрошены все, кто жил на усадьбе, от управляющего до последней прачки, но тщетно. Арманов в гневе уже послал за солдатами, но собственный стряпчий бросился к его ногам ниц, умоляя не казнить, помиловать.
Это он, дьявол, духом чую, он, змий ползучий Говорил ему я намеднись не гневи Бога, побойся дьявола! Сын это мой, это он малюет на бумазеях непотребства
Арманов сжал губы и властно повел рукой:
Привести сына Порфиркина сюда и чтоб до полудня стоял он передо мной невредимый, произнес Арманов чётко, а потом оглянулся на всё ещё валяющегося ниц Порфирия Ивановича.
А этого, сумеска неприкаянного купец с презрением оглядел исподлобья стряпчего и проговорил, выделяя каждое слово. Плетьми бить за хамство к чаду своему даровитому!
И смягчился:
Но так, чтоб ходить мог вечор.
Андрюшку искали всем домом тот день и назавтра, но тщетно парнишка сгинул, даже духу не осталось. Арманов начинал впадать в благородный гнев и пороть челядь налево и направо, но тут парнишку доставили полицаи на службе купца.
Андрюша стоял, опустив голову, а по его лицу, с прилизанных тёплым летним дождем волос, текли струи воды. Он молчал.
Полицай многозначительно намекнул Арманову, вышедшему в горницу:
Ох и бес его попутал Нашли под самим Можайском, загибался совсем. Трудна служба наша, сударь и благодатель наш!
Получил царскую ассигнацию и исчез, попятившись задом в двери.
Арманов стоял перед Андрюшей и смотрел на него.
Отвечай, недоросль, вран крылатый ты ли намалевал сие искусство пред моим оконцем? сверху вниз спросил Арманов. Андрюша, выглядевший мышкой на фоне медведя-купца, немало убоявшись дать ответ, покивал.