К сожалению, ощущение некоторой художественной фальши, творческой несвободы, внутренней цензуры не покидает, и когда читаешь её произведения первой половины 1917 года, в которых обитатели политического Олимпа не упоминаются. Скажем, один из её фельетонов представляет собою ироническое высмеивание, пусть мягкое и незлобливое, как паникёров, людей, боящихся за свою безопасность, за жизнь близких; людей, оказавшихся персонажами пролога к национальной трагедии. Авторесса же пытается убедить публику, что оснований для паники нет, что настоящее в целом прекрасно. («Заведующие паникой»). Покидать же страну в такой ситуации, по Тэффи трусость и предательство идеалов «свободы, равенства, братства»: «Всей душой стремясь уехать куда глаза глядят, открыто отстраняясь от всякого участия в тяжёлом и великом подвиге строительства новой жизни, не причисляем ли мы себя с циничной откровенностью к лику дезертиров?» («Дезертиры»). Дескать, не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам
Как агитатор и спецпропагандист Тэффи, наверное, имеет резоны так себя вести, как художник она терпит поражение.
Давно стало уже общим местом, что формула «Анекдот и трагедия» очень ёмкая, практически универсальная характеристика произведений Тэффи, ключ к пониманию их структуры.
«Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повёрнутая».[6] «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь это смешной анекдот, т. е. трагедия»,[7] признавалась писательница.
Когда Тэффи бодрится, пытаясь рассказать, что трагедии никакой нет, а есть лишь повод для шутки анекдот выходит скверный.
Такое бывает, когда художник пытается убедить себя сотрудничать с властью какое бы человеческое лицо у неё не было.
«Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры милой не отдам», написал несколькими годами позже её младший современник. Писательница избрала другой путь.
Вскоре Временное правительство пало. Степень восторга, с какой Тэффи приняла свержение Николая II, примерно соответствовала градусу неприятия ею власти большевиков. (Впрочем, сатириконцы жестко критиковали большевиков еще до октября 1917-го: «С 21 1917 г. «Новый Сатирикон» начал активную антибольшевистскую кампанию, заявил о наступлении «лихолетья» и пришествии Хама».[8]) То, что вызвало или, скажем, спровоцировало гражданскую войну, интервенцию, белый и красный террор, голод, таланту Тэффи помогло необычайно. Лишившись по умолчанию самою на себя наложенных обязательств перед властями предержащими, от самоцензуры, писательница стала писать тексты просто по любым меркам блистательные и ничего с нею не могла поделать никакая цензура внешняя в 191718 гг. (за неполный год, например, газета «Русское слово», в которой писательница сотрудничала с 1909 г., несколько раз закрывалась, но тут же начинала выходить под новым названием: «Вечернее слово», «Новое слово», «Наше слово»). У Тэффи остаётся, по сути, две главных «партийных» установки: здравый смысл и человеческие чистоплотность и порядочность.
«Революция 1917 года поразила Тэффи своей бессмысленностью, дурацкой бестолковщиной».[9]
Вскоре Временное правительство пало. Степень восторга, с какой Тэффи приняла свержение Николая II, примерно соответствовала градусу неприятия ею власти большевиков. (Впрочем, сатириконцы жестко критиковали большевиков еще до октября 1917-го: «С 21 1917 г. «Новый Сатирикон» начал активную антибольшевистскую кампанию, заявил о наступлении «лихолетья» и пришествии Хама».[8]) То, что вызвало или, скажем, спровоцировало гражданскую войну, интервенцию, белый и красный террор, голод, таланту Тэффи помогло необычайно. Лишившись по умолчанию самою на себя наложенных обязательств перед властями предержащими, от самоцензуры, писательница стала писать тексты просто по любым меркам блистательные и ничего с нею не могла поделать никакая цензура внешняя в 191718 гг. (за неполный год, например, газета «Русское слово», в которой писательница сотрудничала с 1909 г., несколько раз закрывалась, но тут же начинала выходить под новым названием: «Вечернее слово», «Новое слово», «Наше слово»). У Тэффи остаётся, по сути, две главных «партийных» установки: здравый смысл и человеческие чистоплотность и порядочность.
«Революция 1917 года поразила Тэффи своей бессмысленностью, дурацкой бестолковщиной».[9]
Происходившее порою настолько не соответствовало элементарной логике, что для достижения комического эффекта, кажется, писательнице порой не надо было специально изобретать mots они рождались, будто из духа времени.
« Купите курицу. У меня товар свежий. Ночью зарежу, а днем продаю.
Купите сапоги, господин! У меня тоже товар свежий, я тоже га-га-га!., ночью зарежу, а днем и продаю» («В рынке»).
«Почему эта осьмушка называется ржаной непонятно. Может быть оттого, что ни одна лошадь при взгляде на этот хлеб не удержалась бы от весёлого ржания, так много в нём овсяной соломы» («Хлеб»).
«Я, говорит, распродаю теперь свою коллекцию персидских ковров этим и кормлюсь. Питаюсь, как моль, коврами» («Петроградский монолог»).