Сестра и мать, сестра и мать, и больше
нет никого, ни друга, ни жены,
а в спину им глядят гора и площадь,
молчанием небес окружены
«Разночинная ересь»
Отец
Ещё не выветрилась память,
но продырявленный насквозь,
он стал неудержимо падать
в ту жизнь, где властвует «авось!»
Четыре года, как на праздник
он собирался в каждый день
и в утро, как в чужой заказник,
глядел через ночной плетень.
Четыре года, ночь за ночью
он подводил итог судьбе,
чтоб не позволить многоточью
расти в оконченном себе.
Но память упиралась в детство,
а жизни стёршийся пунктир
лишь намечался по соседству,
как незнакомый ориентир,
и городок в вишнёвых брызгах
вставал реальнее фронтов,
подсолнухи (весь двор замызган)
сверкали ярче городов
чужих, ночных и проходящих,
где он любил и воевал,
но лиц родителей скорбящих
он в темноте не различал
и это было самым страшным
во всей прошедшей молотьбе,
он был мальчишкою вчерашним,
а мать уже была во тьме,
и, протянув худые руки
к ней через изгородь штыков,
как бы в нелепом кинотрюке
он бесконечно падал в ров,
и снова за сердце хватался,
и, ото всех закрывши дверь,
он в одиночестве сражался
с тем, с чем сражаюсь я теперь.
Разрыв
Шаг в сторону и вечер как побег.
Навек побег и Пиррова победа.
И голову мою ласкает снег,
лукавый бог потерянного следа
А впереди слепая белизна
полей, где сила не находит место,
и одинокой жизни новизна,
внезапная, как оборона Бреста.
«Меня так мало здесь, а там и в самом деле»
Меня так мало здесь, а там и в самом деле
голландская зима резвится за стеклом,
коньки рисуют круг, поскрипывают ели
и спящая река свернулась подо льдом,
и так бело внизу, и лишь комочек плоти,
живой, единственный, горящий на снегу,
и снова режут глаз коньки на повороте
и расцветает кровь на ледяном лугу,
а к вечеру замрёт, забьётся, занеможет,
засмотрится в полупрозрачный лед
и в глубину его перетечёт, быть может,
и белый пар промоину зальёт
и снегом прорастут затейливые пряди,
неутомимых ног дотошная гоньба,
и кончится рассвет в сиреневом окладе
и тоненьким ледком затянется судьба.
«Скорбящая сестра и матерь-дева»
Скорбящая сестра и матерь-дева,
две женщины, две горлицы, во тьме
оставшиеся, тело взяв несмело,
несут его, покорные судьбе.
Несут его, как мы несём любимых,
сквозь царство плоти в царствие теней,
сквозь череду апостолов ревнивых,
сквозь тишину осиротевших дней.
Сестра и мать, сестра и мать, и больше
нет никого, ни друга, ни жены,
а в спину им глядят гора и площадь,
молчанием небес окружены
«Разночинная ересь»
Разночинная ересь.
Дымок папирос горьковатый.
Тепловатый мерзавец,
к нему на закуску конфета.
Да в молчании кашель
и снова басок сипловатый.
За окном то ли ночь,
то ли бестолочь ночью одета.
А у нас разговор.
До утра, до постылой побудки.
Всё о том же:
о судьбах, о смерти, о водке, о воле.
Там страна за окном
нам кивает слепой незабудкой.
Здесь усталые губы
родную житуху мусолят.
Разночинная ересь.
Опять говорение речи.
Ни основ, ни устоев, ни почвы,
ни грозного неба.
Только шёпот сквозь сон:
человече, скажи, человече,
ты взаправду ли был,
ну а может и вовсе ты не был?
И плывет к потолку
пустотелая куколка слова,
и парит в облаках
папиросного горького дыма,
на отшибе души,
на скате российского крова
небывалые планы
О жизнь, как ты невосполнима,
как захожены в прах
наши старые стёжки-дорожки
Разночинная речь.
Ты лишь ересь, а ересь не догма,
потому и сегодня тебя
жовто-блакитные дрожки[2]
соберут и в ментовку
и дальше, всё дальше от дома
Плач языческой Литвы
Боги костра и дерева,
панове нашей крови,
боги обличья Зверева
с громом сдвигают брови.
Молнией жизнь проверена,
ею светлы дороги,
там, где Литва отмерена,
боги мудры и строги.
Смерти кабанья косточка,
времени волчья стая,
в небо уходит тропочка,
скрытая меж кустами.
Зимы, снега, скитания,
реки, леса, болота,
учимся выживанию,
слушая вайделота[3].
Боги воды и берега,
летних гроз,
боги луны и вереска,
чистых рос,
боги дубов и тёмного
зла секир,
боги погоста сонного,
предков мир
да сохраняют! Б памяти
держат речь,
чтоб, неискусен в грамоте,
мог сберечь
малец по избам копотным
слова звук
силою сердца, опытом
слабых рук!
Боги котла и олова,
боги любви-забавы,
боги ужа и борова
на рубежах державы,
прадеды наши, пасынки
веры чужой и новой.
Жрицы, орлицы, ластоньки,
с неба упав, подковой
гнутые, после рыцарей
Бога с шестью глазами
приступа, чья водицею
кровь потекла меж нами?
Чей пролился над Неманом
жизни осенний ливень,
чтобы в Тракай за стенами
нового Бога чтили?
Боги охот и пастбища,
малых птах,
боги, родное капище
тлен и прах!
Скачут, чернокрестовы,
звери дня,
белые псы христовы,
псы огня.
Богово имя катится
им вослед.
Слова чужого тянется
чёрный след.
Крепость, язык над крышами
наших плеч,
стой до конца, услышавши
Божью речь!
Долы, дороги, пажити,
запах сосны и стога.
Родину потом нажили
да проглядели Бога.
Трудятся Божьи плотники
ради души, не хлеба:
виселицы угольником
меряют наше небо.
Истовый труд и спорится
ради овцы заблудшей,
тело сжигая, молятся,
чтоб уцелели души!
Рыцарь, купец, ремесленник
наших подворий гости,
а на задворках песенник
слов подбирает кости.