Ложь всегда казалась ему чем-то сродни плесени. Она не может локализоваться в одном месте, обязательно расползется на огромную территорию. У лжи отвратительный запах и цвет, а уж пробовать ее на вкус просто-таки последнее дело.
Как же так вышло, что ложь стала для Марка чем-то обыденным? Когда он переступил ту черту, к которой запретил себе даже приближаться?
Кстати, та украденная роль едва не перечеркнула его стройную карьеру. Осечку ему простили, хотя и полоскали после его имя в семи водах да с ацетоном. Простили бы тому, чье лицо даже не задержалось в памяти, тот еще вопрос. Так может не настолько он был и плох, если, пусть окольными путями, да помог кому-то? Продолжения той истории Марку никогда не узнать. Да и надо ли?
Кстати, та украденная роль едва не перечеркнула его стройную карьеру. Осечку ему простили, хотя и полоскали после его имя в семи водах да с ацетоном. Простили бы тому, чье лицо даже не задержалось в памяти, тот еще вопрос. Так может не настолько он был и плох, если, пусть окольными путями, да помог кому-то? Продолжения той истории Марку никогда не узнать. Да и надо ли?
Память давно играла на его стороне. Подтерла лишние линии, точно рука профессионального художника, оставив все же бесцветные борозды: глубокие, уродливые, навсегда отпечатавшиеся на холсте его судьбы. Поверх этого грубо легли яркие пятна и штрихи. И он долгое время думал: не видно значит, и нет ничего. А ведь коснись пальцами тех борозд, они зазвенят напряженными струнами, затянут заупокойную, пробуждая призрачные образы прошлого.
Он из кожи лез, чтобы оставаться на плаву. И чем все закончилось? Ярким светом, режущим точно острый нож по беззащитным глазам, высекая вместе с искрами слезы. За тем светом не было рукоплесканий, завороженных лиц, ловящих каждое его слово. Только черная пропасть, куда он мчался на бешенной скорости.
Сведенная судорогой нога давила на педаль тормоза и не чувствовала сопротивления.
Та авария стала закономерной точкой в его бесконечной гонке по кругу.
Но даже в короткие мгновения свободного полета сквозь лобовое стекло, Марк отметил трагичность момента, думал, как мог бы поставить кадр умелый режиссер.
Потом резкая боль и темнота.
Лучше бы он тогда умер.
Следующие несколько месяцев оказались вычеркнутыми из его жизни. Короткие вспышки сознания сменялись мутным, отравленным болью и медикаментами полусном, похожим на горячечный бред.
И в этом бреду Марк все время оказывался один.
День выписки из больницы запомнился ему до мельчайших деталей.
Вот он вышел на крыльцо, зажмурился от слепящей белизны снега, искрящегося серебром в лучах хилого зимнего солнца. Прикрыл лицо руками и простоял так какое-то время.
Все ему казалось нереальным.
В больницу его привезли осенью, на исходе необычайно теплого сентября. Тогда еще не все листья успели сменить окрас, тут и там пестрели зеленью деревья, передавая последний привет уходящего лета. Теперь же, насколько хватало взгляда, лежала белоснежная равнина.
Разумеется, в его палате были окна, но он старался не подходить к ним, даже когда смог передвигаться без осточертевших костылей. Просил задергивать плотные шторы, ссылаясь на мешающий дневной свет, за что прослыл едва ли не сумасшедшим. Персонал вообще не стеснялся в выражениях, обсуждая Воронова за закрытыми дверьми палаты, где, как они думали, их не будет слышно. О нем говорили так, будто его и нет вовсе.
То, что другие считали причудой, самого Марка пугало до колик в животе. Больше всего он боялся признать, что в его отсутствие жизнь продолжалась.
Обходилась без его участия, усадив Воронова на скамейку запасных.
Как бы он того ни желал, время, застывшее в стенах больничной палаты, не остановилось для всего остального мира. Оно все так же спешило куда-то, постоянно ускоряя неумолимый бег.
Когда глаза привыкли к яркому свету, Марк сделал несколько осторожных шагов. Глупо было опасаться упасть ходить-то он не разучился. Последние недели и вовсе прошли в изнуряющих пытках, по чьей-то злой воле называемых реабилитацией.
Левая нога отозвалась отдаленной болью, чуть согнувшись в колене. К этому тоже предстояло привыкать.
Через полгода, максимум восемь месяцев, боль перестанет быть навязчивой. Доктор, седой дядька с усталым лицом, смотрел на него сонно, моргая из-за прозрачных стекол очков в тонкой металлической оправе. Придется три раза в неделю приезжать к нам. Но, если есть возможность, наймите инструктора или обратитесь в частный центр.
Воронов не смог сдержать зевка.
В голосе доктора угадывались просящие нотки. Марк и сам понимал, что слишком долго злоупотреблял помощью. В муниципальных учреждениях работают исключительно за идею и лишняя нагрузка никому не нужна. Поэтому дальше ему придется самому.
Я приду. Воронов врал, заливая фундамент для будущей глобальной платформы, на которую он взгромоздится в виде монумента себе самому. Только восстановлюсь в театре и сразу к вам.
Доктор равнодушно кивнул. А Воронову вдруг сделалось стыдно. Зачем он упомянул театр? Ведь за все время никто не признал в нем того, кем он являлся. Никто не попросил автограф и не воскликнул, пытаясь скрыть рвущееся наружу обожание: «Это же вы!» именно так, с восклицательной интонацией, без оскорбительных сомнений.