Вспоминая Сергея Сергеевича за все годы, Лиза с удивлением подумала, что, кажется, никогда он не выразил своего волнения, тревоги или радости что бы ни случилось. Очень давно, когда кончилась гражданская война и Сергей Сергеевич после своих драматических, казалось бы, приключений и полного крушения того мира, в котором, собственно, прошла его жизнь, приехал в Лондон, где давно уже была его семья, он явился с новенькими чемоданами, в прекрасном, только что выглаженном костюме, чисто выбритый и смеющийся веселые синие глаза, ослепительно белый воротничок, так, точно он ездил куда-нибудь поблизости по делам; и когда зашла речь о России и Ольга Александровна говорила: «Боже, какой ужас, Сережа!» он сказал, Лиза очень хорошо запомнила эту фразу: «Да-да, так жаль этих бедных, милых генералов». После покушения на него в Афинах, когда полиция задержала стрелявшего и промахнувшегося буквально в двух шагах, Сергей Сергеевич рассказывал потом Лизе:
Знаешь, так приятно было видеть среди этих разбойничьих и смуглых греческих физиономий такое милое, русское лицо нос картошкой, глаза этакого отчаянного дурачка, ну, просто одно удовольствие.
Мимо! Мимо! говорила Ольга Александровна Лизе. Разве ты не видишь, Лизочка, что он всегда и говорит, и идет мимо жизни, как насмешливый лунатик, который все понимает!
И связать свое существование с этим человеком, все жажду настоящей любви, глаза, которые хотели бы раствориться в чьем-то втором и единственном взоре, сильное и гибкое тело, руки с длинными пальцами и розовыми ногтями, все в жертву этой машине?.. И вот теперь, когда эта Лиза, созданная для блистательной и несравненной любви, наконец нашла то, без чего уже невозможно дальше существовать, теперь точно она хочет идти к Сереже и вдруг у двери видит знакомый широкий силуэт, и металлическая, неживая рука, поперек пролета двери, загораживает ей дорогу. А сколько раз Лиза была остановлена в своем увлечении Сергеем Сергеевичем, в лучших своих чувствах, в лучшие минуты как тогда, например, когда она цитировала ему те свои любимые строки, лежа рядом с ним и глядя в его глаза:
Ты помнишь это, Сережа?
Мы два коня, чьи держит удила
Одна рука, одна язвит их шпора,
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Как это замечательно, Сережа!
Да, очень.
И только?
Есть досадная неточность; правда, в поэзии
Ну, Сережа
Нет, верно, Лизочка: как же два коня и одна шпора? Одну шпору носят только ездовые в артиллерии. И потом, удила это же не поводья, Лизочка. Удила это во рту у лошади, а не в руках всадника, хотя бы и с одной шпорой. Почему такая скупость в экипировке вместо четырех шпор всего одна? Но зато две последние строчки гениальны.
Он не любил ничего замечательного, ничего героического, ничего достигающего вершин человеческого вдохновения. Во всем он находил что-нибудь смешное и тогда мог это рассматривать свысока, что это такое? защитный рефлекс? как он сказал бы, может быть, сам, или жестокость? Первое, что он произносил, говоря о ком-нибудь, было: какой очаровательный человек! какая очаровательная женщина! И потом он прибавлял еще несколько слов о самом досадном недостатке этого человека или этой женщины, и выходило, что первый оказывался мерзавцем, а вторая дурой. Но они все-таки милейшие люди. Милые, очаровательные это были любимые его слова, а вместе с тем ничье очарование на него не действовало: горох об стену. Ради чего жил этот человек? Жил и душил своей жизнью других. «Никогда, ни за что! Опять в эти неживые объятия! думала она. Никогда, ни за что!» Он исковеркал жизнь Ольги, он почти исковеркал ее, Лизу, он еще не успел погубить Сережу и этого ему не удастся сделать. Но он не должен ничего знать, иначе эта машина придет в действие, и ее нельзя будет остановить.
Он не любил ничего замечательного, ничего героического, ничего достигающего вершин человеческого вдохновения. Во всем он находил что-нибудь смешное и тогда мог это рассматривать свысока, что это такое? защитный рефлекс? как он сказал бы, может быть, сам, или жестокость? Первое, что он произносил, говоря о ком-нибудь, было: какой очаровательный человек! какая очаровательная женщина! И потом он прибавлял еще несколько слов о самом досадном недостатке этого человека или этой женщины, и выходило, что первый оказывался мерзавцем, а вторая дурой. Но они все-таки милейшие люди. Милые, очаровательные это были любимые его слова, а вместе с тем ничье очарование на него не действовало: горох об стену. Ради чего жил этот человек? Жил и душил своей жизнью других. «Никогда, ни за что! Опять в эти неживые объятия! думала она. Никогда, ни за что!» Он исковеркал жизнь Ольги, он почти исковеркал ее, Лизу, он еще не успел погубить Сережу и этого ему не удастся сделать. Но он не должен ничего знать, иначе эта машина придет в действие, и ее нельзя будет остановить.
А вместе с тем, если бы вдохнуть в него жизнь, какой это был бы замечательный человек! Но об этом ей было неприятно думать.
Что же мы будем делать, Сереженька? сказала она шепотом, наклонившись над Сережей.