Коля, никогда не ходи в кабинет без моего разрешения.
Потом он посадил меня к себе на плечи и пошел к матери. Он рассказал ей, что я разбил карту, и прибавил:
Представь себе, придется карту опять делать с самого начала.
Он принялся за работу, и к концу второго года карта была готова.
Я мало знал моего отца, но я знал о нем самое главное: он любил музыку и подолгу слушал ее, не двигаясь, не сходя с места. Он не переносил зато колокольного звона. Все, что хоть как-нибудь напоминало ему о смерти, оставалось для него враждебным и непонятным; и этим же объяснялась его нелюбовь к кладбищам и памятникам. И однажды я видел отца очень взволнованным и расстроенным, что случалось с ним чрезвычайно редко. Это произошло в Минске, когда он узнал о смерти одного из своих товарищей по охоте, бедного чиновника; я не знал его имени. Помню, что он был высоким человеком, с лысиной и бесцветными глазами, плохо одетым. Он всегда необыкновенно оживлялся, говоря о куропатках, зайцах и перепелах; он предпочитал мелкую дичь.
Волк это не охота, Сергей Александрович, сердито говорил он отцу. Это баловство. И волк баловство, и медведь баловство.
Как баловство? возмущался отец. А лось? А кабан? Да знаете ли вы, что такое кабан?
Не знаю я, что такое кабан, Сергей Александрович. Но вы меня, повторяю, не переубедите.
Ну, бог с вами, неожиданно успокаивался отец. А чай вы тоже баловством считаете?
Нет, Сергей Александрович.
Ну, тогда идемте пить чай. Мелочью все занимаетесь. Вот я посмотрю, сколько вы чаю можете выпить.
В Минске частыми нашими гостями были этот чиновник и художник Сиповский. Сиповский был высокий старик с сердитыми бровями, борзятник и любитель искусства. Он был громаден и широк в плечах; карманы его отличались страшной глубиной. Один раз, придя к нам и не застав дома никого, кроме меня и няни, он поглядел на меня в упор и отрывисто спросил:
Петуха видел?
Видел.
Не боишься?
Нет.
Вот смотри.
Он залез в карман и вытащил оттуда огромного живого петуха. Петух застучал когтями по полу и принялся кружиться по передней.
А вам петух зачем? спросил я.
Рисовать буду.
Он не будет сидеть смирно.
А я заставлю.
Нет, не заставите.
Нет, заставлю.
Мы вошли в детскую. Няня, взмахивая руками, загнала туда петуха. Сиповский, придерживая его одной рукой, другой обвел мелом круг по полу и петух, к моему изумлению, покачнувшись раза два, остался неподвижным. Сиповский быстро нарисовал его. Помню еще один его рисунок: охотник, наклонившись набок, скачет на лошади, прямо перед ним две борзые наседают на волка. Лицо у охотника красное и отчаянное, все четыре ноги коня как-то сплелись вместе. Эту картину Сиповский подарил мне. Я очень любил вообще изображения животных, знал, никогда их не видя, множество пород диких зверей и три тома Брэма прочел два раза с начала и до конца. Как раз в то время, когда я читал второй том «Жизни животных», ощенилась сука отца, сеттер-лаверак. Отец роздал слепых собачонок знакомым и оставил себе только одного щенка, самого крупного. Дня через три вечером к нам прибежал чиновник.
Сергей Александрович, сказал он со слезами в голосе, даже не поздоровавшись. Вы всех щенят роздали? Что же, обо мне забыли?
Забыл, ответил отец, глядя в пол. Ему было неловко.
Та к ни одного и не осталось?
Один есть, да это для меня.
Отдайте его мне, Сергей Александрович.
Не могу.
Я, Сергей Александрович, сказал чиновник с отчаянием, честный человек. Но если вы не отдадите щенка, я решусь и украду.
Попробуйте.
А если украду и вы не заметите?
Ваше счастье.
Требовать обратно не будете?
Нет.
Когда он ушел, отец засмеялся и сказал с удовольствием:
Вот это охотник. Вот это я понимаю.
Он был очень доволен, и, когда щенок через несколько дней действительно пропал, он для виду рассердился, даже сказал, что дескать в доме ничего уберечь нельзя, его неожиданно поддержала няня, сказав: нынче собаку, а завтра самовар унесут, и сестра моя, необыкновенно любопытная, спросила мать: а потом, мама, пианино, да? но исчезновение щенка, видимо, нисколько его не огорчило. Чиновник не показывался недели две, потом явился.
Как собака? спросил отец.
Тот только широко улыбнулся и ничего не ответил. Щенок этот вырос необыкновенно быстро. Звали его Трезором; и очень часто, когда чиновник приходил к нам, Трезор прибегал вслед за ним, и мы его считали почти собственным. Один раз отец куда-то уехал, мать читала у себя, был осенний солнечный день Трезор с высунутым языком и окровавленной мордой выскочил откуда-то из-за угла, бросился ко мне, завизжал, схватил меня зубами за штаны и потащил вон. Я побежал за ним. Мы прошли сквозь еврейский квартал, находившийся на окраине, вышли за город, в поле, и там я увидел чиновника, который неподвижно лежал на траве, лицом вниз. Я тормошил его, звал, пытался заглянуть ему в лицо, но он оставался неподвижен. Трезор лизал его голову, на которой запеклась кровь, растекшаяся по исковерканной лысине. Потом пес сел на задние лапы и завыл; он захлебывался от воя и то визжал, то опять принимался выть. Мне стало очень жутко. Мы были втроем в поле, дул ветерок с реки; страшное старинное ружье валялось рядом с телом чиновника. Не помню, как я добежал домой.