Я вашу дисциплину! закричал Данько.
Как же ты, Данько, не испугался? спрашивали его уже после того, как он был переодет и накормлен и сидел у печи теплушки, куря папиросу из табака Стамболи.
Кто не испугался? ответил Данько. О, я очень испугался.
В другой раз Данько, отправившийся на разведку, опять угодил в плен, потому что пришел в деревню, занятую красными, вошел в избу, начал балагурить с хозяйкой и поинтересовался тем, есть ли в деревне большевики или, может быть, нету, за несколько секунд до неожиданного появления трех красноармейцев. Данько не успел даже схватиться за винтовку. Его обезоружили, заперли в сарай, приставили к сараю стражу, и Данько приговорили к высшей мере наказания. И все-таки через три дня, отыскав базу своего бронепоезда, успевшую уехать за шестьдесят верст, Данько явился как ни в чем не бывало. Я присутствовал при его разговоре с командиром.
Ты где был, Данько?
А в плену.
Как же ты попал в плен?
Красные арестовали.
И они тебе ничего не сделали?
Ни, они хотели меня расстрелять.
А ты что?
А я убежал.
Как же тебе удалось?
Убил часового и убежал.
И не поймали тебя?
Ни, сказал Данько, я шибко бежал. И рассмеялся.
Мне же мысль о том, что Данько мог убить часового, казалась странно не соответствовавшей его характеру. По-видимому, это было для него просто необходимо; и конечно, инстинкт самосохранения заглушил в нем возможность размышления следует ли убивать часового или нет, и если бы не этот инстинкт, Данько давно не было бы в живых. Он был очень молод и несерьезен, как говорили про него солдаты; он рассмешил однажды всю команду бронепоезда, гоняясь за маленьким белым поросенком, которого он где-то купил, он долго бежал за ним, кричал на него и пытался накрыть его шапкой, он свистел, размахивал руками на бегу, и мы следили за ним до тех пор, пока и он, и поросенок не скрылись с глаз. Вечером он вернулся, ведя за веревку свинью, на которую он ухитрился выменять поросенка. Над ним шутили и говорили, что за время долгой погони Данько поросенок успел вырасти. Данько смеялся, держа в руках шапку и потупившись. Он был веселый, бесконечно добрый и бесконечно отчаянный человек.
Данько, ты поехал бы на северный полюс? спрашивал я.
А там интересно?
Очень интересно и много белых медведей.
А, ни, сказал он, я медведей боюсь.
Почему же ты их боишься? Они тебя к высшей мере не приговорят.
А они укусят, ответил Данько и засмеялся. Он не мог отвыкнуть говорить мне «вы».
Данько, объяснял я ему, ты такой же солдат, как и я. Почему ты мне говоришь «вы»? Ты можешь ведь разговаривать со мной, как с Иваном (это был его приятель).
Не могу, отвечал Данько, совестно.
Этот Иван, умный хохол, спокойный и храбрый солдат, спросил меня как-то:
Что такое Млечный Путь?
Почему это вас вдруг заинтересовало?
А меня солдаты спрашивают: Иван, что там в небе, как молоко? Я говорю: Млечный Путь. А что такое Млечный Путь, не знаю.
Почему это вас вдруг заинтересовало?
А меня солдаты спрашивают: Иван, что там в небе, как молоко? Я говорю: Млечный Путь. А что такое Млечный Путь, не знаю.
Я объяснил ему, как мог. На следующий день он опять подошел ко мне:
А скажите мне, пожалуйста, чему равняется длина окружности?
Она определяется специальными математическим терминами, говорил я. Не знаю, будут ли они вам понятны. И я привел ему формулу длины окружности.
Ага, подтвердил он с довольным видом. А я вас нарочно пытал, думал, может, не знаете. Я раньше спросил у вольноопределяющегося Свирского, а потом записал и пришел вас пытать.
Он был прекрасным рассказчиком; и в среде так называемых интеллигентных людей я не видал никого, кто бы мог с ним сравняться. Он был очень умен и наблюдателен и обладал творческим даром создавать смешное из того, в чем другой не нашел бы его, без которого юмор всегда бывает несколько вял. Я не помнил рассказов Ивана, в которых он проявлял свой удивительный имитаторский талант; и потому, что искусство его было легким и мгновенным, оно трудно поддавалось запечатлению; и теперь я вспоминал лишь то, как он передавал свой разговор с красным генералом, когда в батарею, которой командовал в те времена Иван, прислали плохих лошадей.
Я ему говорю, рассказывал Иван, товарищ командир, разве ж то кони? Кони ходят и очень удивляются, что они еще не подохли. А он отвечает: благодарю верховную власть, что не все у меня такие командиры капризные, как те бабы. А я говорю: вот вы, не дай бог, товарищ командир, помрете, так мы вас на тех конях хоронить будем, чтоб не очень трясло.
Я проводил свое время с солдатами, но они относились ко мне с известной осторожностью, потому что я не понимал очень многих и чрезвычайно, по их мнению, простых вещей, и в то же время они думали, что у меня есть какие-то знания, им, в свою очередь, недоступные. Я не знал слов, которые они употребляли, они смеялись надо мной за то, что я говорил «идти за водой». «За водой пойдешь, не вернешься», насмешливо замечали они. Кроме того, я не умел разговаривать с крестьянами и вообще в их глазах был каким-то русским иностранцем. Однажды командир площадки сказал мне, чтобы я пошел в деревню и купил свинью.