И все-таки этот невысокий грузин был смертельно опасен для тех, кто находился в его власти. За свою деятельность на Кавказе в период гражданской войны он получил прозвище «Бакинский палач», И даже здесь, в Берлине, в здании посольства, у него имелся отдельный кабинет (он же камера пыток), сооруженный в подвале и приспособленный для допросов тех, кого заподозрят в предательстве.
Ожидавший советского посла Риббентроп в это время ходил по своему кабинету, словно лев в клетке, и усиленно пытался придать себе вид государственного деятеля «накануне принятия важного решения», приберегаемый им для особо торжественных случаев.
«Фюрер абсолютно прав, приняв решение напасть на Россию, – снова и снова повторял он, словно пытаясь убедить самого себя. – Русские, без сомнения, сами бы напали на нас, не сделай мы этого первыми». Его подчиненные были уверены, что рейхсминистру очень жаль разрушать свое самое важное, по его мнению, достижение «пакт Молотов–Риббентроп». А возможно, в тот момент он уже начал подозревать, что неуемное стремление Гитлера к авантюрам может привести Германию к величайшей трагедии за всю ее историю.
Двух советских дипломатов пригласили пройти в огромный кабинет рейхсминистра. Широкая полоса узорного паркета вела к стоявшему в дальнем конце столу, а вдоль стен были расставлены бронзовые статуэтки на подставках. Бережков, подойдя поближе, поразился внешнему виду Риббентропа. «Его лицо опухло и покраснело, глаза стали тусклыми и невыразительными». У советского дипломата даже возникло подозрение, что рейхсминистр пьян.
После более чем прохладного рукопожатия Риббентроп предложил русским садиться. Деканозов начал зачитывать заявление с требованием разъяснения позиции германского правительства, но Риббентроп прервал его, сообщив, что пригласил советского посла совершенно по другому поводу, а затем, спотыкаясь на каждом слове, в свою очередь, зачитал то, что выполняло роль декларации об объявлении войны, хотя само это слово в нем так и не упоминалось: «Враждебное отношение Советского правительства и концентрация советских войск на восточной границе Германии, представляющая серьезную угрозу, вынудили правительство Третьего рейха принять военные контрмеры».
Риббентроп несколько раз прочел этот текст, меняя лишь отдельные слова, а затем обвинил Советский Союз в нагнетании напряженности и провокациях, включая вооруженные нарушения германской границы. Внезапно Бережкову стало ясно, что вермахт должно быть уже начал вторжение. Рейхсминистр резко встал и передал не проронившему ни слова послу полный текст гитлеровского меморандума, закончив аудиенцию так:
– Фюрер поручил мне официально проинформировать вас о предпринятых нами оборонительных мерах.
Деканозов тоже встал, едва доставая Риббентропу до плеча. Похоже, до него наконец дошел весь смысл происходящего. «Вы пожалеете о том, что совершили это ничем не спровоцированное, разбойное нападение на Советский Союз, – произнес он. – Вы за это дорого заплатите!» Он повернулся и в сопровождении Бережкова направился к двери. Риббентроп, как ни странно, поспешил за ними.
– Скажите там, в Москве, – горячо зашептал он, – что я был против этого нападения!
Рассвет уже полностью вступил в свои права, когда Деканозов и Бережков вновь сели в лимузин, чтобы совершить короткий переезд до Советского посольства. На Унтер-ден-Линден они обнаружили, что подразделения войск СС уже оцепили весь квартал. А внутри посольства сотрудники, с волнением ожидавшие возвращения Деканозова, сообщили, что все телефонные линии отключены. Включили радио и попытались поймать передачу из Москвы.