Платья Ахматовой пережили ее почти на пятьдесят лет. Было видно, что ткань на них уже состарилась, бахрома отрепалась, кружево пожелтело. Им отмерян недолгий срок. Скоро и они уйдут в небытие. Но останется нечто большее: душа, светлая человеческая душа. И сотни тысяч жизней других людей, приобщившихся к этой душе, получивших от нее помощь, понимание, предназначение и смыслы.
На столах под стеклом и на стендах по стенам были разложены тетради со стихами Ахматовой, написанные ее рукой, развешаны вырезки из альбомов со строками, которые посвящали ей друзья-поэты. Вот ее письма к Ирочке Пуниной, вот воспоминания о ней Лидии Чуковской. А вот гневная статья об Ахматовой товарища Жданова. Я ходила молча вдоль стен и читала эссе о ее жизни, отзывы о ней знакомых, но, самое главное, строки написанные, выстраданные ею, вместившие в себя ее мир.
Сжала руки под темной вуалью
«Отчего ты сегодня бледна?»
Оттого, что я терпкой печалью
Опоила его допьяна.
Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Меня пробрал озноб, тело покрылось гусиной кожей, Анька что-то говорила мне Отвечать не хотелось, душа размякла, хотелось плакать. И я чувствовала, как оголяется моя собственная душа, сбрасывает шелуху. Я читала еще много стихов Ахматовой, читала «Из логова змиева, из города Киева» Гумилева, «Черты лица искажены» Мандельштама, рассматривала рисунок Модильяни и скульптуру, где Ахматова вполоборота смотрит на зрителя. Но процитированное мною стихотворение никак не шло у меня из головы. Я знала его наизусть еще со школьных времен, оно никогда не входило в список моих любимых, а тут вдруг засело аж камнем в горле. Чтобы не разрыдаться, мне надо было выйти на свежий воздух, опять попасть в суету повседневной жизни, снова раствориться в киевской атмосфере беспечного безвременья. Я обернулась к Аньке, она уже все обошла, все прочитала. Тогда я дотронулась до ее руки, и мы вышли из музея.
Вниз по Андреевскому спуску расположились палатки с сувенирами и магнитами для туристов, значками эпохи Советского Союза. Вдоль всей улицы на стенах домов и на заборах висели десятки, а, может, и сотни картин на продажу. Городские церкви, утопающие в зеленой листве, натюрморты с алыми маками, яркая абстракция, таинственный зыбкий космос. Творческий Киев вышел сюда показать гостям свое Божье дарование. Смотрите, говорил он, как я щедр и богат, как я встречаю приезжих, как много в недрах моих самобытных талантов. Рядом на раскладных стульчиках, щурясь от мягкого осеннего солнца, сидели продавцы этих сокровищ. Все они были очень колоритные: старый художник в узких джинсах и малиновом берете, полная женщина в восточных шароварах и высокой цветастой чалме, продавцы стимпанковских украшений в дредах; торговец советскими радиоприемниками и телефонами с буденовкой на голове. Мы медленно шли между ними, наслаждаясь хорошей погодой, живописью и тем, что не нужно о чем-то думать, не нужно спешить или поддерживать беседу. Мы подошли к прилавку с советскими значками и открытками. Открыток было очень много, продавщица сложила их в картонные коробки из-под обуви. Они торчали оттуда стопками и подглядывали за прохожими глазами Ленина и Гагарина, краснощекого Деда Мороза и глазницами старинных дворцов. Мы долго копались в них, я уронила несколько открыток, их подхватил ветер, и мы со смехом и извинениями некоторое время носились, подхватывая их с брусчатки. Анька купила мне в подарок копию фотографии Булгакова 1928 года. Черно-белый Михаил Афанасьевич, серьезный и в шляпе, смотрел мне в глаза и мягко говорил: «Сударыня, счастье как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!» А потом фотография подмигнула мне и улыбнулась. Что он хотел сказать? На что намекал мне? Неужели я, как тот дряхлый старик, который вечно ищет свои очки, а они у него на носу?
Ань, сказала я, как же все-таки хорошо!
Ага! Анька расслабленно-блаженно улыбнулась. Даш, ты по-прежнему не куришь?
Ань, сказала я, как же все-таки хорошо!
Ага! Анька расслабленно-блаженно улыбнулась. Даш, ты по-прежнему не куришь?
Неа.
Я тоже, кивнула она.
Мы шли по брусчатке вниз, обдуваемые мягким ветерком, ловя последние теплые лучи октябрьского солнца в просветах между домами, на наши ботинки осела легкая пыль, пыль веков, и мы были усталые, но счастливые.
Купим сигареток?
Да!
Мы подошли к киоску.
Ань, какие? спросила я ее.
Не знаю, тоненькие, может, Вог?
Дайте, пожалуйста, Вог.
Продавщица спросила меня, какие именно.
Не знаю, пожала я плечами. Давайте вот эти, красненькие, показала я пальцем.
Мы сошли с дороги и сели в сквере на Контрактовой площади. Расстелили свои куртки прямо на увядшую траву под кустом и расположились на них. С куста свешивались сине-черные ягодки. Мы блаженно выкурили по первой сигаретке и заговорили о любимых поэтах. Аньке нравился Гумилев, она прочитала мне его стихи про экзотических жирафов, про носорога и слоненка. Я прочитала ей все, что помнила из Ахматовой, а это не так уж и мало! Обсудили «Мастера и Маргариту» Булгакова, выкурили еще по парочке.