В «Крестах» она оказалась трехсотой, точно не успеет, но всё равно будет стоять. Серый хвост таких же, как она, женщин в старых пальто, выцветших платках со скорбными запуганными лицами и синими поджатыми губами. Очередь с запахом старья и валерьянки, которую пили эти женщины, когда им становилось совсем уж плохо. Прошло несколько часов, Ахматова покачнулась, перед глазами всё поплыло, кто-то поддержал ее, она услышала шепоток в очереди: «Ахматова!.. Это Ахматова!» Какая-то женщина подбежала, взяла ее под руку: «Вам плохо?». «Благодарю вас, немного голова закружилась». Женщина продолжала шепотом: «Вы знаете, я вас читала, у меня есть ваш сборник, я помню вас по Бродячей собаке, мы бывали там иногда с мужем». Ахматовой стало немного неловко, она перевела разговор: «А у вас кто здесь?» «Муж, он филолог. Вы знаете, никогда ничем, кроме книг своих, не интересовался, ни на какие встречи и собрания никогда не ходил. И вдруг забрали, она, забывшись, повысила голос, объявили неблагонадежным за преклонение перед искусством Запада!» Ахматова кивала, она слышала подобные истории сотни сотен раз за последние годы, с тех пор, как арестовали и расстреляли Гумилева, когда она не знала, что надо делать, впервые столкнувшись с безумием и бесчеловечностью государственной машины. А потом покатилось: первый арест сына и Пунина, обыск в квартире Мандельштама у нее на глазах и последовавший за этим его арест. О, она знала и сама пережила истории всех этих женщин! Вдруг сзади кто-то тихо-тихо сказал ей на ухо: «А стихи об этом вы написать можете?» И Ахматова внезапно осознала, в чем ее миссия: «Могу!» ответила она.
Она не писала тринадцать лет. Тринадцать лет! В 1925 году на ее имя был наложен неофициальный запрет. Ахматова подверглась критической травле. Череда статей заклеймила ее поэзию как вредную, потому что она ничего не писала о труде, коллективе и борьбе за светлое будущее. Ее не поддержали ни бывший ее муж Шилейко, не признававший в ней поэта, ни нынешний Пунин, не переносивший, когда к ней приходили гости из литературной среды, и она говорила с ними о литературе. Её просили почитать стихи, а Пунин отсылал ее на кухню чистить селедку. Это были тринадцать лет ежедневной потери себя, загнанности и бессилия. Годы нищеты и зависимости от Пуниных.
Хотя нет, в начале тридцатых было счастье, была любовь, тогда Ахматова говорила до безумия влюбленному в нее Пунину: «Ты иногда мне ближе, чем я сама себе». А он писал в своих дневниках: «мир мой люблю тобою, Ан», «ты, как то, что делается днем светом, а ночью темнотой». За 15 лет в их отношениях было все, что свойственно ординарной психологической драме. Ее измены, о которых она почти всегда сообщала ему. Его ревность, требования. Его измены, интриги, умолчания, откровения, слезы, истерика, дружеская забота, тихая близость, упреки, прощения. Пунин назвал эти годы «пятнадцатилетним боем». Он, блестящий искусствовед, определявший подлинность произведений искусства безошибочно, точнее, чем хозяин антикварной лавки, он всегда чувствовал себя второстепенным по отношению к ней, свою жизнь второстепенной по отношению к ее жизни. Но он не мог без нее, ему были необходимы ее короткие фразы и дикий ум. Ахматова была гораздо более сильной личностью, чем Пунин. Она была режиссером их отношений, а он, с одной стороны, не мог дышать без нее, а с другой, всё время пытался выйти из-под ее тени. Ахматова ночами переводила ему с французского статьи по искусству, и оставляла за собой право считать его всегда виноватым. Ведь Пунин так и не женился на ней, оставаясь мужем оскорбленной жены в соседней комнате.
В столовой за столом сидели Пунин, его жена, по-домашнему Галя, их дочь Ирочка и друг Гали, врач «скорой помощи» Николай Константинович. Ахматова, ни на кого не глядя, поздоровалась и прошла на кухню поставить примус. Пунин сделал вид, что увлеченно читает газету, лицо его выражало постоянно присущее ему сильное душевное напряжение. Это вечное напряжение, казалось, отражало никогда не прекращающуюся в его сознании трудную и тревожную внутреннюю работу. Галя, женщина лет сорока пяти с гладко причесанными волосами, с затянутыми висками и грубыми чертами лица, с усилием изображала интерес к молодому доктору.
Пунин вышел вслед за Ахматовой на кухню.
Ты уйдешь от меня?
Да.
И никогда не простишь?
Нет.
Пунин молчал, нервный тик подергивал его лицо.
Поставив примус, Ахматова шагнула в сторону своей комнаты.
Я всё равно люблю тебя, сказал ей в спину Пунин. Ахматова не обернулась.
Ей захотелось помолиться. В комнате она сложила руки и стала просить Бога дать ей сил сказать всё твердо, поставить наконец последнюю точку. Ахматова была так вымотана и унижена последние годы, что у нее совсем не было уверенности и решимости совершать серьезные поступки. Исчезла та легкость, с которой она раньше встречалась и расставалась с мужчинами, с которой она играла ими и их чувствами. Ей было 49 лет. И она осталась абсолютно одна.
Закончив молитву, Ахматова вернулась на кухню, заварила несколько чаинок, что-то еще сделала, потянув время перед тем, как зайти в столовую. Врач Николай Константинович тем временем ушел: она слышала его прощание у дверей с Галей. В столовой Пунин сидел с газетой на том же месте.