Прекрасная лихорадка! кричит Ульрик. Это прекрасная лихорадка, отойдите от нее, расходитесь скорее!
Всем стоять! ревет капо, но его никто не слушает: солдаты разбегаются, в толпе давка, передние ряды напирают на задние, слышны крики и ругань, и тут Агата чувствует, как кто-то резким рывком пытается содрать у нее со спины рюкзак. Агата вцепляется в лямки, крутится на месте, но чужие руки держат рюкзак мертвой хваткой, и тогда Агата закидывает руку за голову, вцепляется нападающему в волосы и вдруг у нее в руках остается длинноволосый, завитой, пахнущий сладко, горько и странно женский парик. Изумленная Агата на миг забывает про рюкзак, тот соскальзывает у нее с плеч, что-то вываливается из рюкзака и бьет Агату по ноге это две крошечных статуэтки, святой Лето и святопризванная дюкка Марианна, кажется, весь рюкзак зачем-то забит такими статуэтками. Агата оборачивается и видит коротко остриженные волосы, темные глаза, любимое лицо, и мама шепчет:
Я люблю тебя, моя девочка. Спасибо тебе. Спасибо, и в следующую секунду происходит невозможное, совершенно невозможное: рюкзак ложится маме на плечи, в два длинных, стремительных шага мама оказывается возле отступившего к самым Худым воротам капо охранного отряда и припадает к его губам долгим, бесконечно долгим поцелуем, и капо отвечает на этот поцелуй, и несколько секунд пока народ кричит и теснится, пока Ульрик незаметно помогает встать на ноги совершенно здоровой сестре, быстро стирающей с лица румяна, пока солдаты пытаются, грозя арбалетами, навести в толпе хоть какой-то порядок мама и капо держат друг друга в объятиях, стоят, прижавшись лбом ко лбу, а потом мама делает шаг и Худые ворота, навсегда уводящие человека в Венисальт, захлопываются за нею, и тут Агата принимается рыдать всерьез, совершенно по-настоящему.
Сцена 11,
угодная святой Агате, потому что мир в ней поворачивается страшной, но правильной стороной
«Один раз, говорит себе Агата. Я подумаю об этом только один раз, один-единственный раз, только сегодня. Мне можно сегодня». Агата лежит под одеялом, свернувшись в клубок так туго, что коленки упираются ей в подбородок, но если бы могла, сжалась бы еще сильнее, просто бы исчезла, совсем, навсегда. Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас одного: чтобы по стенам бегали тени морских кабанчиков и чтобы папин голос говорил: «Однажды хитрый и нахальный лис Тимоно поспорил с другими зверями» но при мысли о папе из глаз у Агаты катятся слезы, а горло сводит, будто десять габо рвут его клювами изнутри. Вечером, после отбоя, когда заснула даже Рита, в очередной раз донимавшая всех вопросами, пойдет ли ей на балу платье с открытыми плечами («а то вдруг у меня ключицы слишком выпирают?»), Мелисса пришла и молча села к ней, Агате, на кровать, и положила руку ей на плечо, а Агата взяла эту руку и прижалась к ней сухими губами, и они долго сидели так, пока не услышали в коридоре шаги сестры Мориццы, которой теперь доверяли только делать ночные обходы да следить за едой в общей столовой, и тогда Мелисса быстро шмыгнула в свою кровать. «Один раз, говорит себе Агата. Я подумаю от этом только один раз, только сегодня». Она сжимает веки так сильно, что перед глазами плывут ярко-желтые круги, как будто зажглось солнце, как будто за окном не падает вечный здешний снег, а вьется знакомый и любимый лабиринт узких солнечных улочек, как будто все иначе, совсем иначе. Агата представляет себе, что стоит у ярко освещенного окна, прямо здесь, в дормитории, и вдруг на окно ложится огромная крылатая тень. Все оборачиваются и Мелисса, и Рита, и почему-то оказавшийся здесь же, в дормитории девочек, капо альто Зюсс, и сестра Фелиция, и Ульрик, и Ульрика, которой разрешили вернуться, и брат Йонатан все. Оконное стекло сотрясается, когда в него ударяет твердый желтый клюв с красной точкой на конце, и Агата не верит своим глазам, а за ударом следует еще один удар, и еще один удар, и еще. «Он разобьет стекло!» визжит Рита, а она, Агата, распахивает окно, вспрыгивает на подоконник и обнимает Гефеста, успевшего стать огромным, за белоснежную, мягкую, нежную шею, и тот в ответ обнимает ее крыльями (тут Агате на секунду становится неловко за свои фантазии, потому что как же тогда Гефест будет держаться в воздухе? «Глупости, говорит себе Агата, неважно, неважно»). А потом Гефест разворачивается, делает круг в воздухе на своих прекрасных крыльях, подлетает к подоконнику и Агата вспрыгивает ему на шею, и крепко-крепко вцепляется кулачками в его перья, которые в сто раз мягче и белее, чем ее успевшая посереть и сваляться от постоянного мокрого снега шубка, и они летят, и она спиной чувствует, с каким восторгом и завистью на нее глядят все, все и чертова кукла Рита, и бессердечный и страшный Зюсс, и брат Йонатан, который теперь ходит вечно бледный и на все отвечает только: «Да, капо альто Конечно, капо альто» и Агате за него стыдно. И Мелисса, Мелисса тоже смотрит на Агату из окна, и Агата кричит ей: «Я найду Торсона!» и машет, и Мелисса улыбается ей сквозь слезы, но сначала Агате надо найти папу, самое важное сейчас найти папу и сказать ему Сказать На этом месте в голове у Агаты вдруг как будто выключают волшебный фонарь. Все исчезает и солнечный свет, и прекрасный белоснежный габо, и завистливые, восхищенные лица в окне, и блаженство счастья и надежды. Господи, что же она скажет папе? «Ничего, вдруг говорит лукавый голос. Можно не говорить ничего, никогда. Смотри-ка, ты заговорила с мамой и что хорошего из этого вышло? Молчи-ка себе в тряпочку, исполнительница желаний. Побегала по мосту, а? Жалеешь теперь?» Слезы медленно катятся из-под сжатых век Агаты, и она сжимает их еще крепче, так, что сквозь веки перестает проникать даже слабый свет ночника, стоящего у кровати трусишки Шанны, которая боится, что в темноте унды проберутся в дормиторию из своего отделения и передушат их всех во сне своими холодными влажными руками с тремя длинными прозрачными пальцами на каждой. «А ну прекрати немедленно! злобно говорит себе Агата. Прекрати! Хватит!» и открывает глаза, но в дормитории и правда до странного темно, вот в чем дело. Ночник Шанны исправно горит, Шанна спит с открытым ртом и удивленно поднятыми бровями («Может, ей снится, что это Зюсс душит ундов, а не унды нас», успевает подумать Агата), но что-то творится с фонарями за окнами монастыря: вместо того чтобы ровно гореть, освещая Средний проспект, и дорожки к зданию, и Агатин палисадник с нарциссами, они очень быстро мигают вразнобой, и все громче и громче странный звук смесь свиста и клекота. Садится в постели всегда чутко спящая маленькая Сонни, трясет спящую на соседней кровати Самарру, Рита, протирая глаза, недовольно тянет: