Я нахожусь в растерянности. Даже моя слабая попытка использовать труд на участке в качестве дисциплинирующего фактора, воспитывающего во мне физическую выносливость и последовательность, рухнула, не выдержав агрессивности среды. Мне пришлось спешно отступать, покинув дачу. Надеюсь, мои посадки клубники не засохнут на жаре, хотя мне уже очевидна вся утопичность моего проекта.
Интересно, на каких примерах люди будут воспитывать новые поколения русских людей, когда все закончится? Пусть, в таком случае, закончится все: спорт, кино, театр, музыкальные фестивали. Ничего больше не имеет смысла в мире, построенном на лжи и насилии. В лихую годину, функцию учреждений культуры исполняют бордели.
Мне опять снились долгие панорамные сны. Снился огромный каньон, к краю которого я подъезжал, чтобы выплеснуть в него всю свою ярость. Земля каньона, являлись отражением формы отсутствии моего я, но крик должен был все изменить, и в этом был его смысл, пусть и несколько рискованный. Наш голос, наш крик меняет многое в этом мире, даже если он обращен в пустоту. Девственная пустота ранимей, чем кажется, и именно поэтому она взывает к тишине, и всякий, кто врывается в неё без санкций и распоряжений, является потенциальным преступником.
Ну, что ж, всё так и есть, я преступник ловите меня по ночам, я буду это делать в своих снах, вам же останется только следить за моим коварно уходящим в пустыню следом.
Наш язык оказался формой археологии, на границах с той варварской цивилизацией, которую мы имеем честь представлять, где еще возможны редкие, случайные находки, благодаря тому что многое сохранилось в ее ландшафте нетронутым, в форме шифров, на разгадывание которых у нас нет ни времени, ни желания. Мы абсолютно уверенны в своём праве прямого наследования и сквозь эту уверенность культура кажется атавизмом, а язык формальным признаком причастности порабощенных племен к единой общности, уже не ведущей реестр историй своих трансформаций, ограничивающихся хроникой славных побед и завоеваний.
И в этом двусмысленном существовании есть свое очарование, некие лагуны недоступности, но, большей частью, это мало похоже на увлекательную игру, а скорее на хаос существования различных племен после падения Вавилонской башни.
Мне снилось, что я убираю огромную игровую площадку в субботний день, куда постепенно стекаются люди, а все никак не могу решить, должен ли я это делать в свой выходной день или нет. Но меня увлекало созерцание этой массы со вкусом одетых людей, которых собиралось все больше и больше. Все они были крупными, породистыми, богатыми бездельниками на дорогих автомобилях с вычурными аксессуарами для занятий спортом и то, что их досуг, в некотором смысле, зависел от моего решения, наполняло меня чувством гордости и причастности к этой касте людей, на благодарность которых я мог бы рассчитывать. предоставляя им свои услуги.
Во сне мне вернулось ощущение той двусмысленной роли, которую я чаще всего играл в подобного рода обстоятельствах.
Собственно говоря, именно желание преодолеть эту двусмысленность и вернуло меня в Россию, заставив оставить семью, а с ней и иллюзию благополучия.
Я не сразу осознал, что и в России общество не лишено двусмысленности, которую я так легко считывал за границей, благодаря разности культуры и языка. И лишь прошедшее здесь время и грядущие следом события убедили меня в том, что культурный конфликт на землях моей «родины» гораздо более острее, чем я предполагал, радуясь своему возвращению. Сейчас я прислушиваюсь к его звукам и учусь находить оттенки в «однозвучном жизни шуме», уже сознательно определив себя на роль свидетеля и археолога.
После трех бутылок красного игристого вина мне приснилось, что я собираю древние монеты на дне искусственного рва, вырытого вокруг имитации средневекового замка. Замок был игрушечный, но монеты настоящие. Я собирал их, и вместе с ними поднимал со дна диковинные ракушки. Я чувствовал себя историком, занимающимся сбором артефактов, постепенно набирающей признание в академической среде, fiction history. Затем я был приглашен на конгресс историков, и все это были мои старые знакомые, которые занимались «настоящей» историей, и только я занимался тем, что собирал истории о них самих, потому что считал, что это единственно «верная» история, которая разворачивается на моих глазах, в отличие от мифов минувших эпох, до которых никому нет никакого дела.