Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.
Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.
Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.
– Мне очень жаль, – сказала я Трясогузке. – Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И все же я девочка, правда.
Учительница была так потрясена, что я невольно погладила ее по щеке.
– Не сердитесь, – улыбнулась я. – Все уладится, вот увидите.
Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребенка.
– Могу подтвердить, она девочка, – вдруг громко сказал Исак.
Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.
– Девчонка! – простонала Катти. – А-то я в нее влюбилась!
Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.
– До встречи! – крикнула она мне вдогонку.
Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь мое имя – Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чем не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.
Ничего из этого не выйдет!
– Рррр! – послышалось вдруг где-то под ногами.
Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга уперлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчелами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлепнула меня по уху блохастым хвостом.
Килрой! – завопила я. – Неужели это ты, гадкий помоечник! По каким свалкам ты скитался, что так воняешь?
Пес не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И все-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и легкой элегантной походки.
Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пес тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.
– Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! – заорала я.
Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину – все ли цело. Мы попытались осмотреть его горло – нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян – царапину на левом ухе.
– Ты что, дрался, кровожадная псина? – спросила я.
– Bay! – пристыженно тявкнул он.
– Надо его вымыть. Больно воняет, – сказал Ингве.
Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчесывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пес только постанывал от удовольствия.