А вокруг чего только не было: иголки, кофейная чашка с остатками чего-то липкого, вроде яичного коктейля, кусок хлеба, тарелка с простоквашей и имбирным вареньем, пакетик карамели, цветные карандаши, фломастеры, акварельные краски, скомканная бумага и еще какие-то рисовальные принадлежности. В правой руке у мамы была кисточка, с которой на пол капала темно-коричневая краска, а в левой – неизменная черная сигарета. И посреди этого разора в облаке дыма фиолетовым вулканом вздымалась ее задница.
Дедушка раскачивался в кресле-качалке, пощелкивая себя по кончику внушительного носа. Львы на спинке кресла улыбались.
– Фу-ты ну-ты! – фыркнул дедушка. – Да что ты знаешь о радости жизни, позволь тебя спросить?
– Помолчи-ка ты лучше и дай мне наконец поработать.
– Чем занимаетесь? – спросила я.
Впрочем, и так было ясно. Они ругались.
Я помню эти ссоры с раннего детства. Я под них выросла. Они могли препираться часами, просто обожали это занятие.
– Видишь ли, голубушка, твоей маме заказали в редакции нарисовать Радость Жизни. И вот она злится и бесится оттого, что знать не знает, как эта самая Радость должна выглядеть, – объяснил дед. – Более злобного творца радости, чем твоя мама, днем с огнем не сыщешь.
– Вовсе я не злобная! – прорычала мама. – Просто твой любимый дедушка целый день развлекается тем, что выводит меня из себя. Расселся тут передо мной и качается, как утка. У меня от этой качки скоро морская болезнь начнется. Ну как прикажете работать в этаком сумасшедшем доме! Погляди вокруг!
Она обвела рукой комнату, приглашая меня полюбоваться беспорядком, который сама и устроила.
В этот момент заявился Ингве. Мама как раз взмахнула рукой, и краска с кисточки брызнула прямо на него.
– Привет, – сказал Ингве.
Видок у него был еще тот. Костюм измятый, редкие волосенки торчат дыбом, словно он только что проснулся, на лысине краснеет небольшая шишка – видимо, укус разъяренной пчелы.
К груди он прижимал узелок – из складок томатно-красного пледа торчала чья-то лапа.
Ингве простодушно улыбался. Таким я его еще не видела. "А что, если он заработал сотрясение мозга? – всполошилась я. Врезался башкой в лобовое стекло, и вот пожалуйста. Наверняка так и есть. Иначе был бы злой как черт. А то стоит, прижимая сверток к груди, а на лице застыла жутковатая бессмысленная улыбка".
Тут я вспомнила, что, кажется, видела, как Аксельссонов кот исчез под задним колесом автомобиля, когда Ингве задним ходом выруливал к парадной двери. Сердце у меня сжалось: не иначе как в свертке задавленный соседский любимец.
– Знаешь, что у меня тут? – спросил Ингве непривычно ласковым голосом и неуверенно шагнул в мою сторону.
– Нет, только не разворачивай! – завопила я. – Не желаю его видеть!
Ну и перепугалась же я! А кто бы не струхнул, когда к нему заваливается этакий недоумок и желает продемонстрировать задавленного кота!
Но тут из свертка высунулась сморщенная мордочка. Два больших карих глаза таращились по сторонам из-под длинных висячих ушей, словно пришитых на живую нитку. Пасть вдруг растянулась в невольном зевке, так что на миг головы совсем не стало видно. Да это же щенок!
– Я думал… – начал было Ингве, делая еще один шаг ко мне.
Но тут щенок вылез из пледа и соскользнул на пол, секунду-другую постоял, потом встряхнулся, так что складки кожи волнами побежали по телу, задрал хвост, вильнул им пару раз, а потом, словно мячик, укатился под огромный буфет и затаился там – только глазищи сверкали, как блестящие черные камешки. Время от времени он чихал от пыли.
– Это я тебе принес, Симона, – сказал Ингве, шаря рукой под буфетом. – Щенок боксера. Купил у сослуживца. Я ведь чувствую, ты грустишь без Килроя… Вот и подумал, раз надежды больше нет… А тут как раз у сослуживца собака родила четырех щенков, и раз Килрой не нашелся… Так, может, этот маленький проказник тебя утешит. Ах, негодник!
И тут щенок тяпнул Ингве за палец.