В трюме галеры, покуда была она цела, стояли бочки; из них пять раз в день нацеживали воду для команды. Просмоленные, с крепкими пробками, бочки не пропускали воду и удерживали воздух. Теперь они поплавками повыскакивали из волн среди горящих обломков. На них и глядел Пенн. Вдруг он заметил одну из них, забытую с момента последнего намаза на баке. В ней оставалось мало воды, и ее выкатили наверх, чтобы было удобнее на месте разливать по черпакам. Сейчас она застряла между скамей. В ней наверняка было много воздуха, и она могла бы еще лучше, чем другие, держаться на плаву а может быть, удержала бы и кого-то вместе с собой. Пенн несмело протянул к ней руки, прижал к себе и неуклюже вывалился из своего укрытия прямо в море.
Пока обломки полыхали и тлели в темноте, место крушения выглядело почти уютным, как обширная зала с ярко горящей мебелью под черным потолком. Но вот уже исчезала огненная позолота на огромном кресле, в которое на миг обратилась переломленная пополам мачта с единственным реем и парусом. Погружался в зыбкий паркет обеденный стол, которым стала постица с бакалярами и черенками весел.
Минута и док остался в самом центре грохочущего черного ничто. Из ниоткуда раз в три вдоха накатывала новая волна и поднимала его над чернотой к черноте. Удерживаться на поверхности оказалось нелегко, волны сжимали грудь и сбивали дыхание, а внизу, под водой что-то холодное и шероховатое время от времени легонько касалось пальцев ног. Больше всего выматывало чувство снова и снова возвращающейся опасности. Едва удастся успокоиться, собраться с мыслями, как из невидимой засады снова захлестнет пеной, или проведет по ногам холодной рыбьей щекой. Пенн поднимал голову и смотрел в черноту, такую же пустую, как божественное бытие. В невидимых небесах никого не было.
К утру волны стихли. Док страшно замерз, сведенные судорогой вокруг руки почти ничего не чувствовали и могли выпустить бочку в любой момент, но его чувства были обострены как никогда, а каждая минута тянулась бесконечно, как в далеком детстве. К тому моменту, когда небо стало сиреневым, Пенну уже казалось, что вся его предыдущая жизнь происходила с ним столетия назад, а ликующего и горящего Олексу Житара он видел, должно быть, прошлым рождеством, и уже успел подзабыть его черты. Зато он видел и ощущал геометрию каждой волны, которая накатывалась на него и приподнимала его вместе с бочкой, и мог бы сказать, на какую долю они становятся ниже каждую минуту если бы хоть сколько-то смыслил в математике. Он запомнил и научился распознавать по рисунку перьев каждую из чаек, которая кружилась над ним, дожидаясь, когда он станет достаточно мертвым, чтобы спикировать вниз и отхватить от него кусочек, а потом понял и то, какой у каждой характер какие трусоваты и держатся поодаль, а какие наглее и могут атаковать даже еще не вполне готовую к употреблению падаль.
В предрассветных сумерках в нескольких милях от места крушения прошла истрийская шебека. Венецианцы возвращались в Адриатику из вод близ Фасоса. Пенн видел не только фонари на палубе, но и теплые внутренности каждого человека на борту. На судне, защищенные со всех сторон деревом и пенькой, сладко спали, вытянувшись на досках, матросы. Док решил, что спасен. Он не мог поднять руку, чтобы помахать, но был уверен, что его и так видят; не сомневался, что судно изменит курс; наверняка рулевой уже переложил руль, просто корабль тяжело нагружен и слишком медленно разворачивается. Док представлял, как вахтенный на шебеке увидел обломки на волнах и кричит: «Кажется, там кто-то живой, нужно подойти ближе!» Пенн представлял себе это и сам чувствовал, что не слишком далек от истины. Затем он представлял, как капитан, еле проснувшись, отвечает: «Святый боже, конечно, скорее туда!» Вот здесь Пенн сам чувствовал, что от истины он скорее далек. Он стискивал зубы и снова и снова представлял себе, как капитан опускает босые ноги на палубу и восклицает на каком-то своем языке (какой у них язык? А черт с ним, пусть восклицает по-английски): «Святые угодники, да мы станем убийцами, если не поможем!» Но теплый сонный корабль показал левый борт, развернулся кормой и стал тихо растворяться в желто-фиолетовом пространстве впереди. Док закричал.
Поднялось солнце. Прямо из солнечной ряби на морской поверхности, с юго-востока вышла галера. По одному зеленому шелковому знамени было на каждой из трех ее мачт, на носу стоял молодой бей в больно-глазам-малиновом кафтане, называемом энтери, и белом тюрбане таком высоком, что едва ли мог сам достать рукой до его верхушки. Из Алеппо в Стамбул возвращался Эсад-паша из рода Кёпрюлю, сын великого визиря. Он вез богатые подарки: выращенный на юге Хейджада сладкий кофе, спряденные слепыми женщинами в подвалах Тикрита катушки золотых и серебряных нитей, а также девственных рабынь, угрюмых шииток из племени Ак-Коюнлу. Галера шла прямым курсом на обломки.