Ваня долго смотрел на тётку, думая, потом спросил:
А я хочу быть взрослым?
Не знаю, Ванюша, подумай сам и скажи мне. Главное знай, мама тебя любит, и будет любить взрослый ты или ребёнок, хороший или плохой. Но ещё она может тобой гордиться.
Гордиться?.. нахмурился Ваня. А сейчас не гордиться?
Чем больше у мамы поводов гордиться тобой, тем она счастливее.
Вот тут Ваня просиял.
А я думал, она только от дяди Платона счастливее.
Почему?
Она так улыбается, когда смотрит на него сказал Ваня немного грустно, опустив глаза.
А как ты думаешь, Ванюшка, это хорошо, когда мама улыбается? Как ты думаешь, что это значит? То, что она счастлива?
Наверноехорошо, сказал Ваня с сомнением. Но раньше мама любила только меня.
Тогда Таня обняла его и сказала:
Ваня, если что-то не происходит у нас перед глазами, или мы чего-то не замечаем, вовсе не значит, что этого не происходит вообще. Скажи, только честно, и не сейчас и не мне, а самому себе, это хорошо, что мама всё больше улыбается? Тебе самому хорошо от этого?
Ваня улыбнулся.
Конечно, хорошо, только я сомневаюсь, Таня, она меня любит так же или меньше, чем его Платона? Вот раньше, когда мы жили с папой, я знал, что больше, что она любит только меня, а папу немножко а теперь сомневаюсь.
Не сомневайся, милый, Таня поцеловала племянника в макушку.
Никто не слышал этого разговора, как и многих разговоров между ними, а у них были секреты ото всех, например, только Таня знала, кто из девочек ему нравится в классе, с кем из ребят он дружит, а с кем нет и почему. Она знала о его увлечениях и разбиралась в них, подшучивала над его покемонами и томагочи, зато книги им нравились одинаковые: фантастика, приключения и детективы.
Я не знал бы этого всего, если бы мне не рассказал об этом Платон сегодня в порыве откровенности и беспокойства за сына, с которым ему было и легко и сложно.
Но если Платону было и легко и сложно, то у меня всё было значительно сложнее и мрачнее. В апреле состоялся суд, к счастью родительских прав меня не лишили всё же, ограничение сняли, но потребовали пройти курс у психолога, а после несколько комиссий, которые решат, можно ли мне встречаться с моими детьми или нет.
Странно, я не ждал их появления на свет, не хотел, но когда они родились, я понял, что люблю их, маленьких и зависимых от меня, и любящих меня. Самый мой большой грех в том, что я не любил их мать и жалею, что именно она родила их, и его мне никогда не искупить.
Я очень хорошо помню, что я чувствовал, когда Таня была беременна, когда она позволила мне потрогать шевелящегося в её животе ребёнка. И это было необыкновенное счастливое единение с ней, хотя в тот момент я даже не думал, что я люблю её. А вот с Альбиной я не испытал ни одного подобного необыкновенного момента. Напротив, меня пугало то, что происходило в ней. А когда дети родились, это получилось как сюрприз, будто они вообще не имели отношения к ней. Вот странная в моём мозгу получилась сепарация. Альбина отдельно и все мои грехи и преступления по отношению к ней тоже были отдельными от наших с ней детей. Но она всеми силами старалась втянуть их между нами. И ей это удаётся. Она отлично разобралась во мне за те годы, что мы были рядом, и понимала, что дети единственное, чем она может по-настоящему уязвить меня. Поэтому действовала рассчитано и холодно, без сомнений. И без капли жалости, и Бог с ним, если только ко мне, но к детям
Так что я опять погрузился в рабочую рутину. И вскоре произошло событие, которое, не то чтобы потрясло, но обескуражило меня. Кочарян привёз снимки Курилова. Проискал почти два месяца и вдруг явился однажды, сияя, как начищенный пятак, хотя таких знатных пятаков-то давно нет, но кто не помнит их радостный блеск? Мне они в детстве казались щекастыми и пузатыми. Хорошая была денежка, в нашем школьном буфете можно было по субботам купить жареный пирожок с повидлом. И вот таким радостным пятаком или субботним пирожком ввалился ко мне Кочарян однажды солнечным апрельским днём.
Уф, ну упарился он помахал полой слишком плотной для такой погоды куртки. Слушай, жара на улице, прям пекло!
Он снял куртку, бесцеремонно бросив её на мой диван.
Ты одевался бы по погоде, сказал я.
Я и оделся, ещё вчера ухмыльнулся Кочарян, распространяя терпкий запах пота, сигаретного перегара и какого-то гадкого дешевого парфюма из тех, что в странных бутыльках с кобрами или пистолетами рядами стоят на рынках и в переходах. Ты не ворчи, сидишь тут без солнца, с лица, вон, сбледнул.