Клеандр схватил Саотера за шею и нагнул его вниз, неизвестно как в его руках оказался прут, которым он стал охаживать по спине Саотера.
Пусти! завизжал тот он боли. Пусти, я говорю правду! Агриппин лежал в ее постели, а она целовала его руку.
Руку? изумленный Клеандр, прекратил экзекуцию и выпустил Саотера. Тот распрямился весь красный, шумно дышащий. На глазах его стояли слезы от нанесенной обиды.
Не руку, выдавил Саотер, которому больше не хотелось находится рядом с этим жестоким парнем, она целовала обрубок руки.
Какая гадость! передернулся Клеандр. Смотри никому об этом не болтай, иначе не снесешь головы.
Но я все рассказал Коммоду.
Болван! застонал словно от боли Клеандр. Зачем расстраивать нашего молодого цезаря? Он веселый и добрый, он не видит в людях изъянов.
Я давно слышал об этой истории, еще в Риме, сообщил Клеандр Коммоду, на самом деле ничего не знавший, но не уступать же этому мальчишке Саотеру во влиянии на второе лицо империи.
Ты знал, но не сказал мне, нахмурился Коммод. Он хмурился редко, и если это делал, то, действительно, сердился.
Не хотел расстраивать нашего славного цезаря. У тебя ведь золотое сердце, мой хозяин, ты все жалеешь и прощаешь
Я расскажу обо всем Помпеяну, задумавшись, сообщил Коммод.
Не стоит, хозяин. Сейчас расстроен ты один, а потом вас станет двое. Мне кажется, Помпеян тоже обо всем догадывается. Но когда об этом скажешь ты, то догадки превратятся в обоснованные подозрения, которые будут порочить как самого Помпеяна, так и твоего отца императора Марка.
Почему он тогда не наказал Луциллу?
Скандал в семье императора? Что может быть хуже? рассмеялся неприятным смехом Клеандр, который окончательно вывел Коммода из себя. Он с силой ударил снизу в подбородок Клеандра. Тот прикусил язык, завыв от боли, по его губам потекла узенькая струйка крови.
Не тебе, вонючему псу, пачкать языком мою семью! Ты подлый раб, вот и знай свое место! злобно крикнул Коммод.
Тем временем издалека наблюдавший за этой сценой Саотер чуть на запрыгал от радости, увидев, как его господин обошелся с ненавистным Клеандром. Коммод отошел от Клеандра, опустился на стул с высокой деревяной спинкой с вырезанными на нем фигурками египетских богов. На его лице, как и предыдущим вечером Саотер увидел следы горя.
«Почему, почему?..» громко воскликнул Коммод.
Юный золотой божок, каким его представляли многие, теперь показался обоим слугам глубоко несчастным. Затем он забормотал уже тихо, но отчетливо: «Зачем мне все это? Разве мне мало скачек, гладиаторских боев и других развлечений? Зачем мне эти взрослые дела, если в них нельзя быть хорошим для всех? Я хочу танцевать, лепить, пускать шары, я хочу научиться правильно держать меч, я хочу гулять с девчонкой по Сабуру в Риме или здесь в Александрийской Канопе, где обочины улиц сторожат каменные львы».
Коммод сморщился и Саотеру показалось, что он сейчас опять заплачет. Однако тот сдержался.
Это расставание с детством, хозяин, вдруг произнес мудрые слова Клеандр, едва шевеля разбитыми губами, а мудрые вещи говорил он нечасто.
Пошел вон отсюда! бросил Коммод, впрочем, без прежней злобы. Сам же он поднялся с кресла, подошел в огромной напольной вазе, стоявшей в углу зала, в ней торчали боевые копья, которыми воины Птолемея прежде разили насмерть врагов. Коммод с силой толкнул вазу, и она грохнулась на мраморный пол, рассыпалась на тысячи глиняных осколков. Копья упали вперемежку с глиной.
Смотри Клеандр и помни, что твоя голова может легко стать этой вазой, не глядя на воспитателя, произнес Коммод. Голос молодого наследника зазвенел под сводами зала и обоим его ближайшим слугам вдруг стало понятно, что детство Коммода, действительно, ушло и от него мало что осталось.
В последнее время Марк обратился к Цицерону. Здесь, в Александрии, на берегу теплого моря, среди пышных пальм и финиковых деревьев, среди замерших в загадочном молчании статуй египетских богов с телами людей и головами животных, ему думалось и читалось удивительно хорошо. То внутреннее спокойствие, которого он безуспешно пытался достичь в Риме и которое подверглось жестокой проверке за годы войны на севере, наконец пришло к нему здесь, в Египте.
Фаросский маяк, высокий и манящий, как небо, освещал ночной путь всем кораблям: и разбойничьим, и купеческим, и военным. Маяк примирял всех перед лицом морской пучины, готовой заглотить без разбора любую жертву. Так и философия примиряла всех. Она была, своего рода, маяком для заблудших душ, потому что могла указать верный путь к дому.