«А перьевая ручка-с? Ручка чья-с? Рядельников»
Ляля должна найти какой-то способ показать им, что ручка её собственная такие подержанные вещи Маркс не выдаёт работницам.
«Моя, моя», кричит она, но вместо крика выходит бубнящий и тихий ответ, сказанный чужим голосом.
«Правда, ваша-с.»
Неясная тревога начинает волновать Лялю Гавриловну. О чём это он? Что он ищет?
«Вынужден сообщить, барышня, что вы больше не сможете работать в издательстве журнала "Нива.»
«Почему?» не понимает Ляля Гавриловна. Она чувствует, что вот-вот потеряет всё, и готова солгать любую ложь, не задумываясь.
«Мне так нравится служить в издательстве, я так полюбила эту работу», лжёт она, отчаянно утопая в невозмутимости Г-на Трепунова.
«Никак не возможно-с, барышня, прошу подписать тут», он подталкивает к Ляле разлинованный журнал.
«Но я же ничего не сделала», упорствует она.
«Подпишите, барышня, всё решено-с.»
«Пожалуйста, Г-н Тре»
«Подписать всё равно надо-с.»
Она подписывает и уходит. Г-н Рядельников продолжает любовно разглядывать свои руки на столе.
Во вторник Ляле Гавриловне выдали выходной листок, но не остатки жалованья: их удержали якобы в счёт истраченной на Лялю Гавриловну канцелярии и порченного ею имущества.
На выходном листке она увидела дату 25 мая 1899 года.
Её уволили ещё неделю назад.
***
Тогда узнай в аду меня, мой светик
Первой мыслью Ляля Гавриловна подумала, что больше не увидит его.
Тогда узнай в аду меня, мой светик, потому что враждебные силы определённо вмешались и спутали на поле всё. Весь литературный пепел Петербурга рано или поздно слетался туда в издательство Г-на Маркса.
Потерянная должность в журнале значила для неё одно что вражеские сабли оказались сильнее её ветра и что рассеянное в поле уже не собрать, а значит, на новую встречу с ним можно было не надеяться. Тогда узнай в аду меня Это была катастрофа.
Но следующей её потрясла мысль о маме и дяде Борисе, которым предстояло узнать о её фиаско. О, они, четыре года платившие за курсы гимназии, безропотно отдавшие её добродетель на растерзание соблазнам Петербурга, верившие в её способности, если не в превосходство, в её разумность, блиставшую ярко на тихих улочках их родного города (или так им хотелось думать), но, видимо, не в столице.
Итак, увидимся в аду, мрачно подумала она, упиваясь своим отчаяньем. Ей не с кем было обсудить, потому что в «Ниве» она до последнего дня оставалась одиночкой, которую барышни, давшие друг другу изящно-пошлые французские имена, за глаза называли Хреновой боярыней.
Идея биться лбом в двери других издательств, видеть лица новых Трепуновых и пытаться хвалить шляпки новых Лили и Аннетт отвращала её.
Куда идти? Вольнотрудящейся в Национальную библиотеку?..
Ляля Гавриловна вернулась домой на уже привычных чужих ногах. На столике перед постелью лежали в стопочках бумаги: письменные работы для прогимназисток и гимназисток, рядом для слушательниц-«бестужевок» (как называли студенток питерских женских Бестужевских курсов), промежуточные по полтора рубля и подаваемые на соискание выходной характеристики по два с полтиной. Были и такие, что она выполняла по рублю и даже меньше того, эти работы она получала не напрямую от испрашивавших помощи в написании, а от некого Гутновича, державшего на своих квартирах целую артель из бывших гимназистов и слушателей.
«Артельщики» Моисея Гутновича выполняли любые заказы: писали для соискателей, для подававших заметки и объявления в журналы; делали переводы, составляли любые письма, прошения и формы; сочиняли тексты шутливых и особых песен для рестораций и кафешантанов. Не отказывался Гутнович и от «вольнолюбских» листовок, так как за них тоже платили.
В прихожей его квартир, где трудилась «артель», всегда был приколот листок: в нём содержались подробнейшие указания, как следует вести себя, если нагрянут городовые. Главным пунктом значилось: отрицать всякое знакомство с самим Гутновичем. Получать жалованье тоже полагалось особым способом: приходить к Гутновичу по одному и ни в коем случае не называть его по фамилии на случай, если городовые незаметно подслушивают. Сказать надлежало так, и только так: «Привет, Моня, я пришёл за долгом». Тогда Гутнович долго отсчитывал деньги и осторожно выпроваживал «артельщика».