Справа от тропы раздалось приглушенное топи-топи-топ-топи-топ. Из кустов прямо перед Табатой выскочил молодой олень. Замер, повернул голову, увенчанную мягкими рожками, и дернул ушами.
Табата вдохнул, выдохнул, и вдруг случилось то, от чего в животе у него все перевернулось, чаща огласилась протяжным воем. Стая загоняла оленя, а Табата стоял у нее на пути!
Олень дрогнул и помчался вниз по склону. Табата бросился за ним, забыв о кровоточащих ступнях и не обращая внимания на хлещущие по лицу и рукам ветви.
На тропу за его спиной выпрыгнул серый охотник. Среди зарослей замелькали волчьи тени.
Неожиданно склон закончился, тропа вильнула влево, и беглецы оказались на широкой поляне. Олень, сделав еще два скачка, замер у высохшей лиственницы, широко раскинувшей причудливые ветви. Задыхающийся, Табата тоже остановился.
На поляну, ликующе рыча, один за другим выскочили пять волков, обступили полукругом. Самый крупный утробно рыкнул, припал к земле.
Табата сжался. Удивительно, но молодой олень стоял спокойно и смотрел вовсе не на подбирающихся хищников.
Чутье, пробужденное ролью добычи, подсказывало Табате: происходит нечто. Странное. Вывернутое наизнанку. Но не худое. Ноги перестали дрожать, напряжение схлынуло. Волки попятились, нервно втягивая воздух носами и уже не рыча, а недовольно ворча.
Что же происходит? Табата расправил плечи и медленно обернулся.
Лиственница ожила, зашевелила корявыми сучьями. Это тяжело поднимался с земли исполинский олень. Его рога качнулись, вознеслись вверх. Олень величаво выступил на середину поляны, склонил тяжелую корону и двинулся на вожака. Волк огрызнулся, но напасть не посмел. Олень сделал еще шаг. Волк взвизгнул и скрылся в зарослях. Стая последовала за ним.
Олень повернулся к Табате, взгляды их встретились: спокойная мудрость древнего животного и ясные, с удивлением смотрящие на мир глаза ребенка. Олень шагнул к Табате. Склонил рогатую голову. Табата доверчиво потянулся погладить костяную корону и не успел даже ахнуть. Острые рога вонзились ему в живот.
Глава вторая
Тайах-ойуун13 нагнулся, чтобы не зацепить притолоку лосиными рогами, венчавшими его шапку, и вышел из юрты. Нарыяна стояла у сэргэ14, обхватив себя руками, покачивалась из стороны в сторону. Словно дитя баюкала. Ойуун нахмурился: будь здесь отец девочки, разговор вести было бы проще. А теперь жди слез.
Заметив рыжий отсвет под ногами, Нарыяна обернулась, засеменила к шаману:
Как она, Тайах-ойуун?
Кости целы, ссадины и царапины сойдут. Что же до души Тураах, все зависит от внутренней силы, Нарыяна молчала, заглядывала в лицо старого шамана полными слез глазами. Не понимает. Тайах вздохнул, заговорил медленно, чеканя каждое слово: То не лихоманка-знобуха. То перековка. Так начинается тропа шамана. Дочери твоей, коли сдюжит, отныне только этой тропой следовать. И соседскому мальчику тоже.
Бессильно опустились руки. Губы дрогнули, беззвучно повторяя слова ойууна: тропой, тропой шамана. Тайах ждал.
О татай15! простонала Нарыяна, цепляясь за рукав шаманского кафтана. Верни ее, почтенный ойуун! Не дай моей Тураах потеряться на путях Трехмирья
Вернуть? он прищурился, на потемневших от лет щеках проступили морщинки, будто резец искусного мастера прочертил. Ступил на тропу не сойдешь уже. Не дает она выбора. Слабых ломает, выпивает разум или жизнь. Но я бы не назвал это выбором.
Пальцы Нарыяны разжались, она упала на колени и закрыла лицо руками.
Не лей слез напрасно, дождемся рассвета. Глядишь, хватит сил у Тураах перековаться, смягчился Тайах-ойуун. Нарыяна всхлипнула и зарыдала пуще прежнего.
Шаман досадливо покачал головой: убивается так, словно шаманская доля хуже гибели. Ничего, выплачет глаза да смирится. Тревожило иное: почему утянуло обоих детей? Отродясь не слышал Тайах-ойуун, чтобы в одном улусе сразу две души вступали на путь. Уж не кроется ли здесь беды?
Он устремил взор в ночь, будто та могла ответить.
Тураах открыла глаза. Тело ныло, словно его разобрали по косточкам и собрали снова. Тошнота подкатывала к горлу. Хотелось пить, но сил не было даже поднять руку. Перед глазами пылали красно-коричневые пятна. Они отвлекали от страшного, что пряталось в закутках памяти: пустые бездонные глазницы, птичий смех и вихрь черных перьев. Затягивает, затягивает Тураах моргнула, отгоняя липкий ужас. Пятна тут же сложились в до черточки знакомый узор, украшавший стены родной юрты.