Пропади она пропадом! возмутился Далмау, имея в виду сестру.
Это, боялся Далмау, и должно было вот-вот случиться. Преподобный Жазинт поставил ему на вид, что Монсеррат перестала ходить на уроки катехизиса. То же сделал и дон Мануэль.
Я дал честное слово генерал-капитану, сынок, предостерег он. Если твоя сестра перестанет посещать уроки, она вернется в тюрьму.
Разве вам недостаточно моих стараний? Я могу делать гораздо больше, дон Мануэль. Разве этого не довольно? Монсеррат плохо чувствует себя Ей очень худо пришлось в тюрьме, и она до сих пор не оправилась. Бывают бывают дни, когда она не хочет выходить из дому.
Учитель кивнул, поджав губы, не до конца убежденный.
Пока она в безопасности, думал Далмау, шагая домой после полуночи. Дон Мануэль вроде бы поверил в его оправдания, по крайней мере, принял их. И если он не донесет, ни армия, ни полиция не помчатся арестовывать сестру: у них были проблемы посерьезнее.
Едва Далмау открыл дверь в квартиру, как на него навалилась усталость. Такое с ним часто бывало: он уже поужинал и хотел поскорее лечь. Пако, сторож, ходил за ужином для него в ближайшую столовую и приносил в мастерскую; в большинстве случаев двое мальчишек, которым фабрика заменила домашний очаг, увязывались за ним в надежде что-нибудь для себя урвать, и каждый раз у них это получалось. Но на этот раз мать и сестра ждали Далмау сразу за дверью, в комнате, служившей кухней, столовой и гостиной.
Это правда то, что мне рассказала мама? спросила Монсеррат, даже не поздоровавшись с братом.
Далмау засопел, снимая пальто.
Полагаю, да, ответил он, присаживаясь к столу, за которым расположились женщины. Раз уж мама рассказала тебе.
Правда, что Эмма ходила вместо меня к монашкам?
Далмау взглянул на Хосефу.
У меня невольно вырвалось, виновато сказала та. Я не могла допустить, чтобы дочь продолжала сомневаться в принципах Эммы. Монсеррат только и делала, что клеймила ее позором.
И не отрекусь, мама, ни от единого слова! Выставить меня христианкой! со всей надменностью воскликнула Монсеррат.
Это не все, устало прервал ее Далмау. Даже неожиданная встреча, даже дерзкие речи сестры не взбодрили его; наоборот, то, что сестра обо всем узнала, принесло ему явное облегчение. И я пообещал, что перейду в веру и буду давать уроки рисования у священников-пиаристов, здесь рядом. Он большим пальцем показал назад, через плечо. И даю. И терплю проповеди преподобного Жазинта Он неплохой человек, добавил Далмау, но проповеди я терплю ради тебя.
Ради меня! взорвалась Монсеррат. И ты, и Эмма даже мама! считаете, что сделали это ради меня? От моего имени поддались шантажу попов и буржуев? Этих подонков! Лучше мне было остаться за решеткой! Я предупреждала тебя, когда ты мне это предложил в тюрьме.
Далмау не узнавал сестру. Ее лицо пылало гневом, взгляд чуть не пронзал насквозь. Все старались ради нее, проявили великодушие, но не дождались даже благодарности. Борьба за рабочее дело, неистребимая ненависть к буржуям и католикам ослепляли ее.
Может, и так, мрачно проговорил он. Но ты просила, чтобы я тебя оттуда вытащил, помнишь?
Монсеррат вскинулась, хотела возразить, но Далмау остановил ее, взяв за руку. Этот ласковый жест смутил девушку, и Далмау продолжал:
Прости, я, вероятно, ошибся. Ошибся наверняка, повторил он, вставая и направляясь в спальню. Спокойной ночи. А, добавил он перед тем, как закрыть за собой дверь. Вероятно, тебя снова арестуют. Эмма больше не ходит к монахиням.
Так пусть Эмму и сажают в тюрьму! заходя в свою комнату без окон, услышал он крик Монсеррат. Ведь это она не исполнила свой долг, верно? вне себя вопила сестра.
Девушки не искали встречи. Далмау откровенно рассказал Эмме о ссоре с сестрой. Хотел найти у невесты понимание и сочувствие, в которых отказала ему Монсеррат. Он был убежден, что сделал то, что должен был сделать: сестра молила его со слезами, мать настаивала, и сам он в глубине души требовал этого от себя, но добился одного лишь презрения.
Неблагодарная! сокрушалась Эмма. Сколько дней я каждое утро талдычила все эти глупости насчет Бога, его растреклятой Матушки и всех святых, а ей спасибо трудно сказать. Говоришь, меня же еще и винит?
И все-таки девушки встретились.
Забастовка продолжалась, но металлурги не могли добиться исполнения своих требований. Хозяева упорно не шли ни на какие уступки, хотя иные политики левого толка предупреждали, что противостояние может перерасти в кровавую баню. Положение становилось невыносимым, и в воскресенье, 16 февраля 1902 года в Барселоне состоялось более сорока митингов солидарности. На один из них, в цирке «Испанский Театр» на Параллели, пришло больше трех тысяч человек и были представлены тридцать рабочих обществ.