Эти республиканцы, которые едут в Мадрид представлять Барселону, устроили манифестацию против Церкви! возмущался учитель, воздевая руки, протягивая их к Далмау так, будто произошедшее находится за гранью его понимания.
Далмау опустил голову, уставился в пол. Он участвовал в той манифестации вместе с Монсеррат и Эммой. Около десяти тысяч человек на арене для боя быков в Барселонете требовали свободы совести, роспуска монашеских орденов, светского образования и отделения церкви от государства. «Больше никаких субсидий!», «Пусть берут плату за причастие!» кричала толпа.
Что станет со страной в руках антиклерикалов? вопил в свою очередь дон Мануэль.
Далмау тяжело вздохнул. Учитель повернулся к нему:
Что-то случилось, сынок?
Какая разница, когда он скажет, сегодня или завтра? Дон Мануэль так или иначе ненавидит революционеров.
Арестовали мою сестру Монсеррат.
Теперь и дон Мануэль издал вздох. Тяжело, будто на него опустился небесный свод, рухнул в кресло, пригладил усы в том месте, где они соединялись с бакенбардами.
На каком основании?
Если просить его о помощи, рано или поздно он все равно узнает, рассудил Далмау.
Она набросилась на солдата, сказал он. Дон Мануэль развел руками, дожидаясь объяснений. Она призывала к забастовке фабричных рабочих, а солдаты удерживали ее.
Мало ей было нарушать общественный порядок во время военного положения, она еще и набросилась на солдата.
Укусила его, уточнил Далмау. Учитель кивнул, прикрыв глаза. Царапалась, пинала ногами.
Дон Мануэль продолжал кивать, будто все это видел въяве. Тут какой-то служащий просунул голову в дверь, которую не закрыл за собой Далмау, одновременно постучав по притолоке, будто извиняясь за вторжение.
Что такое? спросил учитель.
Прибыл экипаж, дон Мануэль. Ждет во дворе.
А, вспомнил тот. Сейчас иду. Он смерил Далмау взглядом. И ты хочешь, чтобы я ей помог.
Да.
Почему я должен это делать? Она анархистка?
Далмау не пошевелился, не сказал ни слова.
Анархистка, да, заключил дон Мануэль. Анархистка, которая призывает к забастовке и дерется с солдатами, исполняющими свой долг. Революционерка, стремящаяся подорвать
Она моя сестра, перебил его Далмау.
Дон Мануэль прищелкнул языком, уставился на одну из картин, какие во множестве висели на стенах мастерской, и стал приглаживать бакенбарды и усы.
Я не должен вмешиваться, заявил он наконец, вставая и направляясь к двери. Мне жаль, сынок. Поеду домой, продолжал он. Меня раздражает то, что творится вокруг. Невозможно работать в такой обстановке.
Далмау двинулся ему наперерез. Учитель заметил это и остановился сам.
Умоляю вас, дон Мануэль. Она в тюрьме «Амалия». Все знают, каково там приходится заключенным. Ее изнасиловали! Голос Далмау задрожал. Учитель отвел взгляд. Не верю, чтобы девушка восемнадцати лет, будь она даже анархисткой, заслуживала такой участи. Если она не выйдет из этого логова бандитов, ее убьют. Ей всего восемнадцать лет, подчеркнул он. Дон Мануэль, не судите о ней исходя из ее ошибок.
Ошибок? тотчас же подхватил учитель. То есть ты полагаешь, что твоя сестра заблуждалась, призывая к забастовке, нападая на солдата?
Да соврал Далмау.
И что ты сделал, чтобы помешать ей? Далмау заколебался. Учитель воспользовался этой нерешимостью. Если бы ты принял меры, этого бы не случилось.
Дон Мануэль, перебил его Далмау. Я признаю свою вину. Правда, я целиком погружен в работу, вы это знаете, как никто другой. Он взглянул учителю в лицо, и тот выдержал взгляд. В самом деле, после смерти отца я не уделял должного внимания младшей сестре. Что верно, то верно. Но ведь ее изнасиловали, ее бьют, измываются над ней. Разве она недостаточно наказана?
Не знаю, сынок, не знаю. Меру наказания определяет Всевышний. Не знаю. Он сделал шаг к двери. Идем со мной. Пообедаешь у меня. Будь ты одет поприличнее снова взялся он за свои сетования. Теперь она еще и в заплатах, твоя неубиваемая блуза! добавил он, указывая на то место, из которого в вестибюле тюрьмы вырвали длинный клок и которое мать зашила.
В тот день явился и преподобный Жазинт, монах-пиарист, который преподавал в Благочестивой школе Святого Антония, коллеже, расположенном на той же улице, что и тюрьма Ронда-де-Сан-Пау, только чуть выше, почти у самого рынка, а значит, поблизости от «Ка Бертран», столовой, где работала Эмма. Был он лет тридцати, культурный и вежливый, крайне рассудительный и донельзя осторожный. Далмау не знал, что его связывает с доном Мануэлем, но часто встречал его в том доме. Они с Жазинтом не раз разговаривали об искусстве, о живописи, о рисунке Монах, заключил Далмау, всегда выбирал темы, близкие собеседнику, никогда не пытался привлечь его к Церкви или начать проповедовать христианство. Похоже, уважал его атеистические взгляды, с чем не соглашались Эмма и его сестра, когда Далмау заводил речь о преподобном. «Такие хуже всех, заявляла Монсеррат. Прикидываются, будто им без разницы, а сами мало-помалу тебя завлекают. Осторожнее с ним», предостерегала она, будто Далмау искушал сам дьявол.