И сегодня вечером её голос продолжал дрожать:
«В пагоде исключительной чистоты,
Мои мысли блуждают
Выйди ко мне через
Врата Драгоценностей»
Она оборвала свою песню на высокой ноте, звук струны задрожал в воздухе. Она посмотрела на принцессу, лежавшую на кушетке с балдахином; повернулась к Земзем, другой рабыне, арабке, всецело преданной своей госпоже; приложила палец к её губам.
«Принцесса Небеснорожденная спит», прошептала она, и двое рабов тихо вышли из комнаты; звуки лютни и слова песни становились всё тише и тише:
«Смотрящий из резного широкого окна
В пагоде изысканной чистоты,
Напрасно я ищу очертания
Дома из Белого Нефрита»
Дрожащие ритмы стихли, и Ахмед поднялся, держа в руке нитку жемчуга.
«Очаровательно!» подумал он, потому что у него был прекрасный музыкальный вкус. «Давайте посмотрим, достаточно ли я, Багдадский Вор, вор, чтобы украдкой взглянуть на певицу!»
Он вышел из зала. Он взбежал на один лестничный пролет, обойдя стороной огромного стражника-нубийца, который сидел на корточках на одной из ступенек и крепко спал, скрестив обезьяноподобные руки на рукояти двуручного меча; он шёл на звуки музыки, пока не достиг другой лестницы, которая вела вниз, в продолговатую комнату, в крутом изгибе блестящего мрамора с оливковыми прожилками; и, перегнувшись через балюстраду, увидел там, сокрытую тонким шелком балдахина, дремлющую Зобейду.
* * *Случилось ли это из-за его непостоянства? Или то был Случай, ниспосланный Судьбой?
Древние арабские летописи, которые донесли до нас рассказ о Багдадском воре, умалчивают об этом. Но они говорят нам, что в тот же самый момент, Ахмед сразу, немедленно и полностью забыл про певицу, в поисках которой он покинул сокровищницу, и видел только спящую принцессу; и мог думать только о ней. Это маленькое личико, похожее на цветок, лежащее там, внизу, на шелковой подушке, притягивало его, как магнит. Он перепрыгнул через балюстраду; мягко, со шлепком, как большой кот, приземлился на ноги; подошел к кушетке; посмотрел на Зобейду; прислушался к ее тихому дыханию; и испытал новое ощущение, странное ощущение, ощущение, которое было сладким, но смешанным с великой тоской, и в то же время жёлчно-горьким с сильной болью, дергающей за струны его сердца.
«Любовь с первого взгляда», лаконично называют это древние записи.
Но что бы это ни было, любовь ли с первого взгляда или любовь со второго а он действительно посмотрел во второй раз, смотрел долго, смотрел пылко, не мог отвести глаз, для него это было так, как если бы они внезапно остались одни; она и он, одни во дворце, одни в Багдаде, одинокие во всём подлунном мире. Балдахин, возвышавшийся над кушеткой, казалось, был до краев наполнен какой-то всепоглощающей красотой диких и простых вещей, таких как красота звезд, ветра и цветов, и ещё чем-то, чего всю его жизнь подсознательно требовало его сердце, жаждало, казалось, напрасно, по сравнению с чем его вчерашняя жизнь была всего лишь тусклым, жалким, бесполезным сном.
Едва сознавая, что делает и зачем, он присел на корточки рядом с диваном. Едва сознавая, что он делает и почему, небрежно уронив ожерелье, ради которого он подвергся стольким опасностям, он поднял одну из крошечных вышитых туфелек принцессы. И прижал её к губам.
В следующее мгновение Зобейда слегка пошевелилась во сне. Одна узкая белая рука соскользнула с края дивана.
Багдадский Вор улыбнулся. Повинуясь безумному, непреодолимому порыву, он склонился над маленькой ручкой.
Он поцеловал её. Поцеловал так нежно. Но недостаточно мягко. Ибо принцесса пробудилась. Она испуганно вскрикнула. Она села, отбросив в сторону шёлковое мягкое покрывало. Ахмед быстро спрыгнул на землю; и ему повезло, что покрывало упало на него, окутав его своими тяжелыми складками, полностью скрыв его от взгляда принцессы, а также от взгляда рабынь, которые прибежали на крик своей госпожи, и евнухов, и слуг. Ворвавшийся нубийский стражник с изогнутой саблей, зажатой в мускулистом кулаке, искал негодяя.
Они осмотрели всю комнату, ничего не найдя, в то время как Ахмед скорчился под одеялом, неподвижно втягивая воздух.
«Небеснорожденной что-то, должно быть, приснилось», сказала монгольская рабыня принцессе, которая настаивала на том, что кто-то коснулся её руки, и в конце концов убедила её снова закрыть глаза. Но главный евнух прошептал нубийцу, что грабитель действительно, должно быть, проник во дворец, так как один из сундуков с сокровищами был открыт; и поэтому три евнуха, нубиец и арабская рабыня отправились тщательно обыскивать другие комнаты в этой части гарема, в то время как Лесной-Ручеёк осталась позади, снова напевая свою жалобную монгольскую песню: