А ты спроси себя и узнаешь!
Я помолчал мгновение, собрался с духом и тяжело, будто языком камни ворочал, сказал:
Недоволен я Не к лицу нам Как ты с Кирпичом
Что-о? безмерно удивился Жеглов. Что ты сказал?
Я сказал окрепшим голосом произнес я, перешагнув первую, самую невыносимую ступень выдачи неприятной правды в глаза. Я сказал, что мы, работники МУРа, не можем действовать шельмовскими методами!
Жеглов так удивился, что даже не осерчал. Он озадаченно спросил:
Ты что, белены объелся? О чем ты говоришь?
Я говорю про кошелек, который ты засунул Кирпичу за пазуху.
А-а-а! протянул Жеглов, и когда он заговорил, то удивился я, потому что в один миг горло Жеглова превратилось в изложницу, изливающую не слова, а искрящуюся от накала сталь: Ты верно заметил, особенно если учесть твое право говорить от имени всех работников МУРа. Это ведь ты вместе с нами, работниками МУРа, вынимал из петли мать троих детей, которая повесилась оттого, что такой вот Кирпич украл все карточки и деньги. Это ты на обысках находил у них миллионы, когда весь народ надрывался для фронта. Это тебе они в спину стреляли по ночам на улицах! Это через тебя они вогнали нож прямо в сердце Векшину!
Ну и я уже налился свинцово-тяжелой злой кровью:
Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а четыре года по окопам на передовой просидел, да по минным полям, да через проволочные заграждения!.. И стреляли в меня, и ножи совали не хуже, чем в тебя! И может, оперативной смекалки я начисто не имею, но хорошо знаю у нас на фронте этому быстро учились, что такое честь офицера!
Ребята на задних скамейках притихли и прислушивались к нашему напряженному разговору. Жеглов вскочил и, балансируя на ходу в трясущемся и качающемся автобусе, резко наклонился ко мне:
А чем же это я, по-твоему, честь офицерскую замарал? Ты скажи ребятам у меня от них секретов нет!
Ты не имел права совать ему кошелек за пазуху!
Так ведь не поздно, давай вернемся в семнадцатое, сделаем оба заявление, что кошелька он никакого не резал из сумки, а взял я его с пола и засунул ему за пазуху! Извинимся, вернее, я один извинюсь перед милым парнем Костей Сапрыкиным, и отпустим его!
Да о чем речь кошелек он украл! Я разве спорю? Но мы не можем унижаться до вранья пускай оно формальное и, по существу, ничего не меняет!
Меняет! заорал Жеглов. Меняет! Потому что без моего вранья ворюга и рецидивист Кирпич сейчас сидел бы не в камере, а мы дрыхли бы по своим квартирам! Я наврал! Я наврал! Я засунул ему за пазуху кошель! Но я для кого это делаю? Для себя? Для брата? Для свата? Я для всего народа, я для справедливости человеческой работаю! Попускать вору наполовину соучаствовать ему! И раз Кирпич вор ему место в тюрьме, а каким способом я его туда загоню, людям безразлично! Им важно только, чтобы вор был в тюрьме, вот что их интересует. И если хочешь, давай остановим «фердинанд», выйдем и спросим у ста прохожих: что им симпатичнее твоя правда или мое вранье? И тогда ты узнаешь, прав я был или нет
Глядя в сторону, я сказал:
А ты как думаешь, суд он тоже от имени всех этих людей на улице? Или он от себя только работает?
У нас суд, между прочим, народным называется. И что ты хочешь сказать?
То, что он хоть от имени всех людей на улице действует, но засунутый за пазуху кошелек не принял бы. И Кирпича отпустил бы
И это, по-твоему, правильно?
Я думал долго, потом медленно сказал:
Наверное, правильно. Я так понимаю, что если закон разок под один случай подмять, потом под другой, потом начать им затыкать дыры каждый раз в следствии, как только нам с тобой понадобится, то это не закон тогда станет, а кистень! Да, кистень
Все замолчали, и молчание это нарушалось только гулом и тарахтением старого изношенного мотора, пока вдруг Коля Тараскин не сказал со смешком:
А мне, честное слово, нравится, как Жеглов этого ворюгу уконтрапупил
Пасюк взглянул на него с усмешкой, погладил громадной ладонью по голове, жалеючи сказал:
Як дытына свого ума немае, то с псом Панаской размовляе
И ничего больше не сказал. Шесть-на-девять стал объяснять насчет презумпции невиновности. А Копырин притормозил, щелкнул рычагом:
Все, спорщики, приехали. Идите, там вас помирят
Дом стоял в Седьмом проезде Марьиной Рощи, немного на отшибе от остальных бараков. Был он мал, стар и перекошен. Свет горел только в одном окне. Жеглов велел Пасюку обойти дом кругом, присмотреться, нет ли черного хода, запасных выходов и нельзя ли выпрыгнуть из окна.