— Я только хочу, чтобы вы сказали мне, в чем дело, — настаивал он. Внезапно его тон изменился. — Эсме, может быть, это я? Это я… заставляю вас страдать?
С этими словами он уронил ее руку и отступил назад.
Боже! Этого просто не может быть. Почему его это вообще заботит? Как он может быть то невоспитанным грубияном, то — в следующий момент — полным сочувствия и сострадания? У Эсме перехватило дыхание.
— Это не вы, — удалось произнести ей, ее рука нервно теребила нитку жемчуга на шее. — Это не вы, и это не имеет к вам ни малейшего отношения. Пожалуйста, Маклахлан, просто не обращайте на меня внимания.
— Я не уверен, что мне это удастся. — Его голос звучал мягко, но настойчиво. — Моя дорогая, вы делаете вид, что все в порядке, но я начинаю подозревать, что под маской храбрости скрывается надлом. Вам слишком многое пришлось перенести?
— Я справлюсь! — взмолилась она, роняя руку. — Я справлюсь, клянусь вам! Так вы поэтому нанимаете няню? Вы считаете, что я ничего не знаю о том, как обращаться с детьми? А что касается кофе — я виновата, простите, я была недостаточно внимательна. — Она говорила все возбужденнее, но не могла остановиться. — Больше этого не случится. И я смогу смотреть за Сорчей. Я смогу!
— Мисс Гамильтон, все это не важно, — сказал он. — Вы устали, вы тоскуете по дому, вы пережили утрату. Ваша мать умерла, на вас легла непосильная ответственность. Я уверен, что временами вы чувствуете себя совсем одинокой. Могу я проявить по крайней мере небольшое участие?
Она издала какой-то звук — было ли это затрудненное дыхание? Или рыдание? Едва ли она сама это знала. Неожиданно она почувствовала, что его руки, такие сильные и уверенные, обхватили ее. Никогда еще ничье прикосновение не несло с собой столько успокоения и поддержки. Эсме, конечно же, не следовало этого делать, но она позволила себе приникнуть к его груди, надежной, как скала. Она ощущала крахмальную свежесть и теплый мускусный мужской запах, и вдруг само собой оказалось — это единственное, что она могла сделать, чтобы не уткнуться носом в его промокший галстук и не заплакать. Она тосковала по дому. Она горевала по умершей матери. И она боялась. Боялась себя не меньше, чем других.
— Эсме, посмотрите на меня, — шепнул он. — Пожалуйста.
Она подняла на него глаза, беззвучно умоляя, сама не зная, о чем. Его объятие стало крепче. Его греховно длинные ноги немного согнулись, его рот оказался над ее ртом. Эсме почувствовала, как кровь быстрее побежала по ее жилам. Ей хотелось раствориться, спрятаться в нем. Вместо этого она закрыла глаза и приоткрыла губы. Она как будто знала, что произойдет дальше — губы Маклахлана оказались на ее губах, и Эсме овладело чувство неизбежности происходящего.
Она повернула голову в движении, умолявшем, чтобы поцелуй стал крепче. Его мягкие и жадные губы слились с ее губами. Внутри ее что-то переворачивалось. Пальцы на ногах поджались, дыхание перехватило. Плохо. Совсем плохо. Но неумолимая сила прижимала ее тело к нему. Она задыхалась — или ей это казалось — и чувствовала, как его язык настойчиво стремится протиснуться между ее губами. И под этим мягким натиском она откинула голову назад и со сладостным чувством позволила губам открыться для него.
Маклахлан застонал, это был низкий мучительный звук, и глубоко просунул язык в ее рот. Боже, какое странное ощущение. Какое восхитительно греховное. Ничего подобного она никогда не испытывала. Ее дыхание участилось и стало поверхностным. Она поднялась на цыпочки и обхватила его за талию, а потом ее руки скользнули вверх по его спине, наслаждаясь его теплом и силой.
— Эсме, — прошептал он, едва оторвавшись от ее губ, а затем снова приник к ним.