Новиков задумчиво смотрел на высоту, на видимые сквозь прозрачные липы недалекие орудия: там оставались солдаты, мимо них он только что пронес на руках Лену, и она покорно обнимала его. Он тогда всем телом почувствовал их удивленно-понимающие взгляды, когда сказал Ремешков: "Выздоравливайте, сестренка, мы вас очень уважали", - и когда Порохонько добавил: "Живы будем - побачимось". Никто не имел права осудить его и Лену, и никто не осуждал их, узнав теперь все. И это была доброта, та доброта, которую он часто скрывал в себе к Ремешкову, к Порохонько, к людям, которых он любил. Он часто не признавал ничего нарочито ласкового, - был слишком молод и слишком много видел недоброго на войне, человеческих страданий, отпущенных судьбой его поколению. Он никогда но задумывался, любили ли его солдаты и за что. И порой был недобр к ним и недобр к себе: все, что могло быть прекрасным в мирной человеческой жизни - чистая доброта, любовь, солнце, он оставлял на после войны, на будущее, которое должно было быть - и то, что сейчас он не в силах был найти другого выхода, то есть не отправить Лену в медсанбат, не потерять ее, как будто случайно найденную, казалось ему жестокостью, которой не было оправдания. Он знал, что у нее не тяжелое ранение, но понимал также, что нельзя было задерживать Лену даже на несколько часов возле орудий, - неизвестно было, чем кончится этот бои.
- Я найду тебя, - твердо сказал Новиков, веря в то, что он говорит. - Я найду тебя во что бы то ни было, чего бы это ни стоило. В госпитале, в тылу, но я тебя найду. Ты веришь? Ты должна верить, что мы прощаемся с тобой на время.
- Нет, - сказала Лена и улыбнулась грустно, потянулась к нему, волосами скользнула по щеке. - Нет, ты меня не найдешь, Дима.
- Я найду тебя... И я люблю тебя. Я поздно это понял...
Она с осторожностью пальцами погладила его брови, его лоб, будто запоминая, и, вдруг клоня лицо, нахмурилась, уголки губ, брови, нежный овал подбородка мелко задрожали, тонко дрогнули ноздри. Но тут же, сдерживая рыдания, сотрясавшие ее плечи, сказала тихо:
- У тебя еще много будет женщин...
- Но ты уже есть! Какие женщины, когда есть ты? - заговорил он, сильно обнимая ее, прощально и горько целуя ее слабо отвечающий рот. - Мне пора. Ты слышишь? - И легонько потряс ее за плечи. - Прощай! Мне пора. Ты слышишь? Я тебя найду... Я тебя найду...
Новиков встал. Она смотрела на него как бы сквозными невидящими глазами, безмолвно кусая губы. И он не мог уйти сразу. Ее шея, окаймленная воротом гимнастерки, волосы, погоны на узких плечах, край щеки - все было неспокойно-розовым в свете сочившейся в парк зари. И все, что было рядом и позади ее беспомощно сжатой фигуры, стыло в полном и тревожном наливе зябкого утра осени. И показалось на миг, точно на этом кусочке земли не было войны, а была просто осень и розовый холодный воздух без выстрелов, без гудения танков за высотой.
В мокрых коридорах аллей столетних лип уже лежали красные полосы, отсвечивали влажные кучи листьев, золотом горели уцелевшие стекла в особняке, а перед террасой, над безмятежной утренней гладью бассейна поднимался зыбкий пар. Здесь были покой, осенняя сырость, запах обмытых росой листьев, холодная и чистая крепость зари, - все говорило о мире вечном, естественном.
- Лена, я пойду, Лена, я пойду, - глухо повторял Новиков, уже зная, что он сейчас уйдет, но не веря, что она останется здесь одна, в этом страшно отделившемся от него мире.
- Сейчас, - окрепшим голосом проговорила Лена. - Вот сейчас. У тебя рукав порванный... Сейчас... Что это, осколком, пулей? Не видел? Дай я зашью. Сними... Это одна минута. Я быстро... - И, вздрогнув, испуганно расширила глаза, посмотрела на высоту. - Это за тобой. За тобой... Я зашью, Дима, а ездовой тебе передаст. Я зашью... Дима. Я зашью...
Человек бежал по высоте от орудий и, размахивая над головой руками, кричал что-то, звал оттуда.