- Они же идут по проходу в минном поле. Нашли проход... Разве вы не видите?
Горбачев прислонился переносицей к прикладу пулемета, молчал так томительные секунды и вдруг, очнувшись, сбоку прищурился на тонкий профиль Лены, - она чувствовала его взгляд, - сказал:
- Думал, мерещится. Мозга с мозгой в прятки играют! Вот гадюки! Значит, или разведка, или поле разминируют? Так? Готовятся? - И, ожесточаясь разом, подтвердил: - Или разведка! Или саперы!
- И то и другое может быть, - ответила Лена, стараясь говорить спокойно. - Стреляйте, не ждите. Когда они пройдут по проходу, поздно будет. Тогда будет поздно!
- Эх и умна ты, девка, ох умна-а! - с восхищенным вздохом произнес Горбачев, посовываясь к пулемету. - Эх, не будь этой катавасии, раскинул бы я сети, зацеловал бы, заласкал насмерть! Рядом с тобой умирать страшно: кто тебя целовать будет - наши или чужие?
- Не беспокойтесь. Никто.
- А чья ты? А, Леночка? Алешина? Капитана Новикова? Что-то не пойму...
Сказал это уже серьезно, удобнее раздвинул локти, и, прижимая к ключице приклад пулемета, он ждал длительную минуту, остро прицеливаясь. Она успела заметить бесшумное движение теней в лунном коридоре - внезапно над ухом очередь прорезала тишину, эхо гулкой волной ударило по котловине. Возле самого лица забилось, дробясь, пламя пулемета. В всплесках его мелькали стиснутые зубы Горбачева, прыгали черные волосы на лбу. И все смолкло так же внезапно. Горбачев, не спуская черно-золотистых глаз с лунного коридора, крикнул Лене, еще полностью не ощутив после стрельбы тишину:
- Давай в блиндаж! Сейчас начнут! - И добавил непредвиденно злобно: Не могу я видеть рядом женщину, тебя не могу! Матерюсь я, как зверь! Слышь!
Она не встала, не ушла, улыбнулась ему понимающе-мягко, взглянув из-за светлых волос, упавших на щеку, потянулась к автомату Горбачева, взвела затвор, спросила:
- Полный диск? - И отвела пальцами волосы от щеки. - Я ведь тоже умею стрелять.
Она выпустила две длинные очереди туда, в светло-дымную полосу между танками, где сникло, прекратилось движение, и снова отвела волосы со щеки. И больше ничего не сказала ему, лишь по-прежнему улыбнулась мягко.
Он смотрел на нее сбоку, снизу вверх, скользнул черными прищуренными дерзкими глазами по ее нежно округлой шее, подбородку, губам, лбу, коротким волосам. Потом придвинулся, сказал уверенным шепотом:
- Если что случится такое, Леночка, я расцелую тебя. Так я с этим светом не прощусь!
- Глупый, - сказала она снисходительно-ласково. - Тогда я сама поцелую тебя...
Они замолчали. Смотрели вперед на залитую месяцем дорожку между танками. Молчали и немцы. И было непонятно: почему не отвечали они огнем, ни одним выстрелом, будто не было их там. Отдаленный крик птицы донесся откуда-то снизу, с минного поля, никто не ответил ему. Все стихло. Было в этом затишье что-то необычное, подозрительно-тайное, отзывалось тревожно-ноющим ощущением в груди.
- Слышите? - шепотом спросила Лена.
Едва уловимые тонкие звуки возникали за спиной на той стороне озера, они плыли оттуда прозрачным, знойным облачком, зыбко стонали в синеве ночи. Они пели, эти звуки, о чем-то сокровенном, несбыточном. Саксофон звучал целлулоидной вибрацией, перламутровая россыпь аккордеона, женский голос на чужом языке томительно и бесстыдно убеждали кого-то, что мир прекрасен, влюблен, что где-то за тридевять земель есть электрические огни, блеск зеркал и люстр, рестораны, хорошее вино, не забытый запах женских духов, чистое белье, запретные наслаждения: "Потерпи, солдат, пройди сквозь грязь, нечистое белье, кровь, и ты обретешь все это".
- Успокаивают себя, - сказала Лена задумчиво.
- Похоже, и нас. На психику нажимают, - ответил Горбачев и почесал переносицу о приклад пулемета. - Патефон крутят. Как вчера ночью. Джаз.