Он начал порывисто, колюче жадно целовать ее холодный, сопротивляющийся рот, зубами стукаясь о стиснутые ее зубы.
- Леночка, Леночка...
Она упруго вырвалась, вскочила, ударила изо всей силы его по виску и еще раз ударила с перекошенным лицом, сказав страстно и зло:
- Дурак, глупец! Убирайся к черту! Иначе я не знаю, что сделаю!..
Он сидел оглушенный, гладя одеревеневшую от ударов щеку, потом внезапно засмеялся удивленно, подставил лицо, дрогнули ноздри его крупного крючковатого носа.
- Еще... ударь... еще!.. Сильней ударь!
Она шагнула к нему.
- Да, ударю!
- Товарищ лейтенант, к телефону вас. Немедленно! - послышался робкий голос Лягалова, и Лена и Овчинников оба одновременно увидели в посеревшем воздухе силуэт головы над ровиком.
- Кто еще там? Лягалов? Подсматривали? - гневно спросил Овчинников. - Я спрашиваю: подсматривали?
- Никак нет, - сдерживая зевоту, ответил Лягалов. - Живот у меня. По своей нужде вышел. Комбат вас... А я на пост встану.
Овчинников до странности быстро потух, лишь колючий подозрительный блеск горел в зрачках. Он косо взглянул на белеющее лицо Лены и, ссутулив плечи, сказал:
- Можешь идти спать к разведчикам. Иди. Мы им в подметки не годимся. Покажи им класс.
И мягкими, щупающими шагами двинулся к ровику, мимо Лягалова, вошел в душный, наполненный храпом блиндаж. Телефонист Гусев сидел в сонной полутьме и, все время сползая спиной по стене, усиленно разлеплял веки. Трубка лежала на коленях. Овчинников схватил трубку, не остывший еще от возбуждения, проговорил:
- Второй у телефона!
- Почему не докладываете о проходе? - спросил голос Новикова. - С саперами связался? Что молчишь?
- За мою жизнь беспокоитесь? - произнес Овчинников, беспричинно злясь на этот спокойный голос Новикова (сидит себе в коттедже и водку пьет!). Я приказ выполняю! Отсюда драпать не собираюсь! За меня не беспокойтесь! Именно за меня!
- Если прохода не будет, отдам под суд! - тихо и внятно сказал Новиков. - Именно за тебя я не беспокоюсь.
- А-а, куда угодно! Хоть под суд, хоть к дьяволу!
Он сидел на нарах, узколицый, с вислым носом, расставив мускулистые руки, самолюбиво сжав тонкие губы, - был похож на взъерошенную хищную птицу.
- Да тут чего порох рассыпать? Схожу я к саперам, обойдется. Ложитесь, товарищ лейтенант, я потопаю потихоньку...
Только сейчас Овчинников заметил сержанта Сапрыкина. Наклонясь в углу над снарядным ящиком, он, добродушно улыбаясь, приклеивал к сильно потертому, помятому партбилету отставшую фотокарточку: крупное лицо, мягкое, задумчиво-домашнее, слегка серебрились виски при слабом свете плошки.
- Вот наказание, скажи на милость. Отклеивается, и только! От сырости или поту? В какой карман класть? Вот шелковую тряпочку от немецкого пороха достал. Годится?
Медлительно завернул партбилет в шелк, долго засовывал его в пришитый на тыльной стороне гимнастерки карман, потом поднялся, говоря покойно, будто слова взвешивая:
- Пошел я, товарищ лейтенант. А вам бы отдохнуть.
5
Командир дивизиона майор Гулько приехал на огневую Новикова в четвертом часу ночи.
Хлопая кнутом по узкому сапогу, осмотрел позицию, затем, звеня шпорами, прошелся перед орудиями, здесь в раздумье постоял на высоте, вглядываясь в озеро слева от нейтральной полосы, где в двухстах метрах от немцев были поставлены на позицию орудия Овчинникова.
- Позиция дурная. Орудия как на ладони. Но лучшей нет. Как полагаете, капитан Новиков?
- Я полагаю, что немцы рядом, я приказал разговаривать шепотом, вы же, товарищ майор, звените шпорами и разговариваете громко, как на свадьбе, нестеснительно и прямо сказал Новиков. - Пулеметы уже пристреляли позицию.