Он вскочил на ноги, зашептав: - За лопаты, наж-жимай! Душу из всех вон!
Первым поднялся неуклюжий, будто виноватый, Лягалов, - суетливо поддергивая галифе, кинулся искать лопату, наткнулся на деловито встававшего с земли командира орудия Сапрыкина. Сапрыкин остановил его рассудительно:
- Потихоньку. С какой стати расшумелся, лак трактор? С какой стати? Голову гусеницей отдавишь! - и взялся за кирку.
- Это он герой, колгоспный бухгалтер, - отозвался Порохонько. - Одно дело: то понос, то графиню прижимает, то головы отдавливает, ловка-ач! У него и фамилия такая - лягает по головам. Залез в кусты демаскировать.
- Зачем так, разве я виноват? - тихо, конфузливо спросил Лягалов. Обижаешь ты меня. Легче тебе так?
- Я ж люблю тебя за ловкость.
- Прекратить разговоры! - скомандовал Овчинников вполголоса, и все стихло на огневой.
Подождав, лейтенант выпрямился, всматриваясь в темноту.
- Идет кто-то, - произнес он и, подойдя к краю огневой, окликнул: - Кто идет?
- Двое идут, - сказал шепотом Сапрыкин. - Может, чехи? И по минному полю... Вот славяне! Постой, кажись, комбат с санинструктором.
Овчинников хмуро выругался. Он не скрывал своего расположения к санинструктору, никто из солдат, уважавших Овчинникова за откровенность, простоту взаимоотношений, не мог осудить его. Однако то, что Лена была не одна, не понравилось ему, хотя точно знал, что между ней и Новиковым не было той приятной, с большим намерением игры, которую легко, казалось, удачливо начал истосковавшийся по женской любви Овчинников.
Подошли Лена и капитан Новиков, их фигуры черно проступали над бруствером среди темени ночи.
- Леночка, дайте руку. Упасть можно, - приветливо сказал Овчинников, поставив ногу на бруствер. - Прошу вас, Леночка. Спасибо, что пришли.
Она протянула руку, узкую, влажную ладонь; и он особо значительно, сильно сжав ее своими грубо-сильными, в мозолях пальцами, помог сойти на позицию. Когда сходила она, вес ее тела, упругие движения передались на руку Овчинникова, и, от этого задохнувшись, он почувствовал в доверчивом пожатии ее иной, обещающий смысл.
- Связь с Ладьей проложил? - спросил Новиков.
Овчинников, накидывая на плечи шинель, быстро ответил:
- Будет связь. В землянку прошу, товарищ капитан. И вас, Лена... Всем продолжать работать. Возьмите мою лопату, Лягалов.
Новиков не удивился тому, что сам Овчинников вместе с расчетом копал огневую, - хорошо, знал самолюбивого лейтенанта, тот не мог сидеть и ждать: окапывался всегда первым, первым докладывал о готовности огня.
Когда же влезли в свежевырытый глубокий блиндаж, сильно пахнущий сыростью, и, загородив вход плащ-палаткой, сели на солому, достали папиросы, Новиков, чиркая зажигалкой, внимательно посмотрел на Овчинникова, сказал:
- К рассвету ты должен вкопаться в землю и замаскироваться так, чтобы тебя в упор не было видно.
- Знаю, - отрезал Овчинников, прикуривая.
Помолчали.
- Скажите, разве в дивизионе не знали, что здесь минное поле? спросила Лена сердито, видя загоравшиеся огоньки двух папирос и улавливая от одного, особенно ярко вспыхивающего, пристальный взгляд Овчинникова, устремленный на нее.
- Дайте папиросу, заснули, товарищ лейтенант? - сказала она, обращаясь к Овчинникову, - этот сонный его взгляд раздражал ее.
Овчинников встрепенулся, папироса осветила его крючковатый нос, край худощавой щеки, вдруг произнес тяжелым голосом:
- Разведчики научили? Не идет курить вам. Я лично курящих девушек не уважаю. Духи, одеколон - другое дело. Для вас обещаю. После первого боя.
И, ревниво покосившись в сторону молчавшего Новикова, протянул ей папиросу, зажег спичку. Лена не без насмешливого вызова сказала, задув огонь:
- Спасибо. У меня есть прекрасные французские духи. Разведчики уже подарили. Но лучше бы вместо них побольше соломы в блиндаж. Разрешите, я распоряжусь, товарищ лейтенант?
И, отдернув плащ-палатку, вышла.