Ну все, что ли? не вытерпел дядя Мирон. Он весь сиял глазами, лысиной, крепкими зубами.
Зараз стюдень только принесу из погреба, сказала Нюшечка. Она вышла, и я спросил Михана:
В каждой хате это есть?
Что?
Я показал на стол.
У всех поголовно! заверил дядя Мирон. Михан помолчал и сказал не мне, а дяде Мирону:
До всех еще далеко, Петрович.
А у кого нетути? прижмурился дядя Мирон.
Смотря чего, сказал Михан.
Хлеба, к примеру!
Кузьма про сало с мясом спрашивает.
И про хлеб. Мне лучше знать, об чем он спрашивает. А сало тоже, почитай, у всех! стоял на своем дядя Мирон, и было трудно понять, чем он вдохновлен убеждением, что так это и есть, или желанием, чтобы у всех в Ракитном было сало. Мне не хотелось, чтобы Михан возражал, и я спросил его о другом:
А что с садами?
Повырубили к чертовой матери, с тихим остервенением сказал он.
На топку?
От налога. Обкладывали ж каждый живой дрючок, рожает он что или так стоит
А чего о другом молчишь? вкрадчиво спросил дядя Мирон. Разводим же опять! В любом дворе загородка!
Это верно, сказал Михан, сады будут.
Второй год как тветут, а «не будут», заявил дядя Мирон. Михан растерянно посмотрел на него, а мне сказал:
Ох и поперечный же человек! Ты ему с начала, а он завсегда с конца Ну у кого это они цветут? обернулся он к дяде Мирону. Третий год только, как разводить люди начали!
У тебя ж у самого тветет! с укором сказал дядя Мирон. И у меня тоже. И у свата Сергеича, и у Матюшной Доньки
Ну ладно, забирай, твое! махнул рукой Михан и засмеялся.
Если б я не сидел, тенорком сказал дядя Мирон и закашлялся, загородившись ладонью.
Что тогда было бы? насторожился Михан, но дядя Мирон не отвечал, и, учуяв, видно, какой-то скрытый упрек себе, Михан спросил с обидой: Я что, по-твоему, не сидел?
Ну сколько ты там! Две недели, смущенно сказал дядя Мирон.
Хрен съели! Как-нибудь восемь месяцев оттерпужил!
Впору было бы выпить и помолчать, мне не хотелось отсюда, из нашей с Миханом хаты, возвращаться мыслями на Север, но Михан смотрел на меня и ждал вопроса, а спрашивать надо было дважды когда сидел и за что.
В пятьдесят первом, сказал он. Да меня дальше Медведовки не увозили. В КПЗ там продержали
А за что сидел?
За Милочку-лесовиху, за что ж больше! сказала Нюшечка, входя в хату с глазурованным горшком в руках.
Да брось ты молоть, как о надоевшем сказал ей Михан. При чем тут лесовиха!
А ты расскажи, не стыдись. Ну какая тут оказия! Дело ж прошлое
На печке, в соседстве, наверно, с моими петухами, давно уже чурюкал сверчок. У меня не было сил и желания противиться тому печально-отрадному наплыву воспоминаний, которые будил этот мохнатолапый запечный музыкант, поверенный моих первых тут снов, и все, о чем я вспоминал, мне хотелось пережить снова. Я сидел и как начало радостного стиха мысленно твердил: «Жизнь благо, и бремя ее легко». Я не знаю, кто и когда изрек эти слова, но это сказано о живой жизни на земле, обо всех, кто на ней живет, радуется и страдает Да, жизнь в этой старой русской хате благо, и Михану нельзя тут рассказывать то, о чем просил его дядя Мирон, я все равно не услышал бы этого рассказа.
И Михан не стал рассказывать. Мы закусывали «стюднем», салом, гусиными потрохами и сметаной. Я пил больше всех, но не пьянел, а лишь ощущал в теле нарастание крепкой и радостной силы. Когда «Ерофеич» иссяк, Михан выбрал для меня остроносое малиновое яйцо, а себе круглое, тупое, и сказал, как тогда, в пуньке, когда я приходил к нему на Пасху:
Слышь, Кузь! Давай на битки, а?
Я расколотил его биток, и он дважды еще выбирал себе из тарелки тупые яйца, и я побил их и положил себе в карман вместе со своим остроносым
Во дворе, не сев еще в машину, дядя Мирон запел: «Хорош город, хорош город Лебедин, где я мальчик, где я мальчик, д-эх, долго был». Мы возвращались выгоном, и я не свернул к селу у Черного лога, а поехал в сторону Покровского двора, к гати, и дядя Мирон, прервав песню, сказал:
Верно! Надо нынче глянуть! Говорю тебе как город, и все!..
На бугру за речкой мы с трудом развернулись на узкой проселочной дороге, и когда утих вой мотора и потухли фары, нас окружила тихая тьма, пахнущая землей и зеленями. Дядя Мирон взял меня за руку и повел от машины навстречу Ракитному далекому и как бы поднебесному пунктиру зыбучих огней в два этажа.