Я свернул с дороги и заглушил мотор, а дядя Мирон перегнулся и достал с заднего сиденья мои книги. Вчерашним приемом он отнес их от глаз, осматривая, потом похлопал одна о другую и под эти шлепки спросил, не глядя на меня:
Ну а об чем они все-таки?
О литовских колхозах, сказал я.
Та-ак. Ну, а сколько, к примеру, платят за это?
По-разному, сказал я. Начинающим очень мало.
А какой же ты начинающий! Ты ить когда еще Он осекся, посмотрел на меня жалующимися глазами и, привстав на колени, понес книги на место. Мне надо было сказать что-нибудь, потому что он не садился и все шуршал и шуршал ладонями по дерматину.
Я не плохой писатель, дядь Мирон! сказал я.
А то либо нет! поспешно согласился он. А вот в плену ты где ж находился? В самой Германии?
В Восточной Пруссии, сказал я. Хочешь, прочитаю тебе свой неопубликованный рассказ об этом? На память прочитаю
Ну что ж, давай.
Он сел, и мы сначала закурили, и оба курили с преувеличенным старанием, то и дело раздувая огоньки сигарет. Затянемся и раздуем. То он, то я, то оба разом.
Слушай, сказал я. Вместо гимнастерки на нем был мешок
Нет, ты давай все по порядку, перебил дядя Мирон. Где попал и как.
Это долго, сказал я. Тут нужно начинать с сути, понимаешь? Ну вот Вместо гимнастерки на нем был мешок. В нем он проделал три дырки одну для головы и две для рук. Брюки еле-еле доходили ему до щиколоток. Зато волосы белые, с зеленоватым отливом тины спадали на плечи и закручивались на концах в большие роскошные кольца. Рядом со мной на нарах умер полковник. На нем были синие диагоналевые галифе и суконный китель. По праву соседа умершего это в плену все равно что родственник я предложил их Светлоголовому. Он долго и брезгливо рассматривал мой лоб, потом сказал за два приема:
Пшел вон!
Это была моя последняя попытка завязать с ним дружбу. Он, как и я, считался полудоходягой, а все остальные в бараке доходягами, и с наступлением ночи мы с ним одновременно сползали с нар, и я занимал место у печки на квадратике жести, а он принужден был ходить вдоль нар и не останавливаться, потому что клопы мелкие как просо и злые как собаки кусали за ноги.
По ночам барак особенно ощутимо пахнул отхожим местом, грозил какой-то глухонемой пустотой и гибелью, зимой нас было тут двести, а к лету осталось сорок шесть человек. Обычно доходяги умирали по ночам. Это очень трудно умереть не в бою, а с голоду, в полной памяти, при открытых глазах: тут видится смерть издалека, и при ее подходе каждый доходяга непременно кликал мать. Лежит в темноте и зовет. Бородатый. Сорокалетний. На воле командовавший батальоном или полком. Слушать это было страшно, в мозгу начинало завязываться сумасшествие, и тогда Светлоголовый, не останавливаясь, потому что клопы кусали за ноги, кричал каким-то исступленно-гневным и чистым голосом:
Послушайте, бывший командир! Ведите себя прилично!
Умирающий затихал, но в противоположном конце нар рождался шелестящий шепот:
По какому он праву, а? Житья от него нету сволочь!
Мол-чать! звенел Светлоголовый, и в бараке становилось невыносимо тихо.
Мы ничего не знали о фронте наш лагерь был штрафной, офицерский, и размещался он в чужой стране. Мы работали на сооружении железнодорожной насыпи на берегу моря. Дорога к каторге проходила через поселок. Домики в нем были серые, прочные, с большими радостными окнами. На тротуарах было много цветов и белокурых детей. Дважды в день утром и вечером мальчишки осыпали нас камнями. При каждом броске они выкрикивали отрывистое и веское слово, произнося его с акцентом и злобой, потому что слово это было не их, а наше, советское. Это было имя, и не оно, а удары камней вызывали в нашей памяти образ того человека, кому оно принадлежало. В колонне раздавались робкие стоны и жалобы, а конвоиры смеялись. Тогда Светлоголовый он ходил в первой четверке оборачивался к колонне и приказывал:
Мол-чать!
Сразу же каменный град обрушивался на него одного, и он обхватывал голову руками тонкими, голыми, обсыпанными золотыми веснушками, и молчал.
Я давно уже ходил позади колонны. Она оставляла за собой не выразимый словами запах увялой черемухи, иссохшего тела и еще чего-то неживого, обреченно-грустного и нездешнего. Я ходил позади колонны потому, что так приказал Светлоголовый. Он хотел, чтобы я подбадривал отстающих. Он так и сказал «подбадривал», но это у меня не получалось: я был всего-навсего лейтенантом, самым младшим чином среди пленных командиров, и поэтому думал, что мне нельзя учить достоинству тех, кто «больше» меня. Я просто ходил сзади, и мне больше всех выпадало пинков от замыкающих конвойных.