Переехав сюда, я впервые в жизни ощутила себя ровней с другими, я надеюсь, что та женщина, которой я сейчас являюсь, воссоединится однажды со своей спутницей я уже давно узрела ее духовным глазом, но еще не отыскала. Думаю, что части моего «я», сейчас оголенные, скоро покроются новой кожей. Не просто защитной кожей кожей счастья.
Врач по образованию, я знаю: линька всегда сопровождает рост эволюционирующих тел. При этом потерю белка, случающуюся во время сбрасывания кожи, нашего самого большого органа, трудно, по мнению Дарвина, объяснить даже у рептилий. Пусть кожа, которую теряю я, это эфирный покров, но ведь и он образуется не без усилия, с помощью, так сказать, ДУХОВНОГО БЕЛКА (которому нам предстоит еще придумать название). Любая потеря к пользе; когда мы потеем, из организма выходят соль и вода тело охлаждается, и мы можем двигаться вперед. Или же взять линьку птиц: в жертву приносится оперенье, содержащее в себе ценные микроэлементы. Линька это тоже растрата вещества. Однако она является необходимостью. Страстно чегонибудь желать это процесс противоречивый, взять, например, женщину, стремящуюся оказаться на Западе: она хочет лучшей жизни, связанных с ней преимуществ (желание соответствует сахару, жиру = накопление энергии, необходимой для птичьего полета). Одновременно с этим она не хочет оставаться в одиночестве, пытается обрести спутницу (такое желание соответствует сере и белковым веществам, содержащимся в корме птиц, они бесполезны для дальнего перелета, поэтому накапливаются в перьях, сбрасывающихся в период линьки). «Желание примирить эти противоречия» высвобождается в процессе линьки в виде энергии. У птиц оперение, а у меня сбрасывание духовного покрова, отвергнутого прошлого, является условием для свободного полета к счастью. Сбрасывание старой кожи не сделало меня больше, оно позволило мне обрести «крылья». Запах близкой от меня Атлантики я вдыхаю советским носом.
Между телом и разумом ничего, кроме музыки
Изначально у нее не было ничего, кроме «фамильной крови», горючего, с помощью которого в стенах Сараевской музыкальной академии она превратилась в дисциплинированного музыканта, отменную вокалистку, подвижницу духовной музыки.
Теперь она жила в одном из европейских мегаполисов. В этом сезоне она пела АНТИГОНУ[2] в одноименной «эталонной опере эпохи Просвещения» Томмазо Траэтты. Она доверяла дирижеру, специалисту по барочной опере, преданному своему делу, она с доверием относилась ко всем, кто способствовал ее карьере, в ней еще сохранялся запас открытости, простодушия, которое учитывая взрывоопасную обстановку у нее на родине она могла унаследовать лишь от далеких предков.
У нее был ассистент, живший с ней молодой человек, с которым она спала в одной постели; по ночам они тесно прижимались друг к другу, но между ними ничего не было, ведь она считала себя монахиней от искусства. К тому же она не была уверена, что достаточно искренне любит прижившегося у нее молодого человека, пытавшегося о ней заботиться, хотя потоки удовольствия (впрочем, без особенного сладострастия), исходившие от их ночных тел, говорили о том, что они уже сделались друг другу близки. Привязанность недолговечна, говорила она себе, и в один из дней она даже поняла, что навсегда хотела бы избавиться от своей эмоциональной зависимости от этого человека. В его пользу, однако, было то обстоятельство, что они много разговаривали друг с другом. Он казался ей смышленым, был хорошо образованным, без привычной ей практической хватки. Нередко она ему удивлялась. Ради нее он изучил материалы по Антигоне в университетской библиотеке.
Конкретной проблемой певицы были долгие вокальные лиги, написанные для кастратов и которые нынешним женским сопрано исполнять довольнотаки непросто. Ирине пришлось научиться управлять своей воздуховодной трубой, позволяя тонкому, сконцентрированному потоку скользить по голосовым связкам, пока у нее не заканчивалось дыхание.
Она была рыбачкой «в водах забвения». Такие прекрасные выражения употреблял ее целомудренный возлюбленный, этот ученый братец, к которому от одного ночного разговора к другому она привязывалась всё больше. В отличие от разочаровывающих романов с поклонниками, добившимися ее снисхождения, он ее приободрял, был простотаки чудом.
Антигона не сумасшедшая аристократка, говорил ей изучивший литературу об античной героине помощник, она ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА. Она не просто хочет похоронить мятежного брата она хочет похоронить проклятие, лежащее на ее семье. Однако Креон- ту, представителю закона, неизвестно ВЕЛИКОДУШИЕ ПРОЩЕНИЯ. К тому же он лицо заинтересованное: он пришел к власти после того, как все потомки Эдипа, слепого отцеубийцы, по мужской линии истребили друг друга. Закон, говорил спутник певицы, является для него лишь предлогом, чтобы укрепить свою власть. Развязавших гражданскую войну сыновей Эдипа запрещено хоронить; их позор должен быть на виду, они пища для воронья. Убийцы Цезаря проиграли в тот момент, когда они (и их фракция в Сенате) разрешили его погребение (вместо того, чтобы, как тирана, сбросить в Тибр).