Вот теперь курите на здоровье, удовлетворенный своим юмором, продолжал Седой. Все дружно выходили в противогазах в курилку, расположенную у входа в казарму, пару минут стояли, глядя друг на друга через запотевающие стекла, смеялись и возвращались. Поскольку мы являлись одной боевой единицей некурящие стояли в противогазах вместе со всеми остальными. Сначала это напрягало, потом казалось веселым. Человек способен скучать в замке, окруженный золотом и богатством, а может веселиться по пояс в грязи. Все зависит только от тебя и твоего мышления.
Вспомнилась еще одна из «фирменных» шуток нами «обожаемого» капитана (он же был очень веселым, издевательски веселым).
Товарищ капитан, можно обращается к нему новобранец, еще не привыкший к армейской уставной форме общения.
Можно за хер подержаться, а в армии при обращении говорят «разрешите», перебил он.
Товарищ капитан, разрешите попытался исправиться солдатик, но назад дороги уже не было.
Разрешаю за хер подержаться с улыбкой во весь рот констатировал окончание диалога Седой. Что же хотел солдат, так и оставалось «за кадром».
Но вся эта странная напряженная жизнь в пропитанной потом военной форме не зацикливалась на одном-единственном не самом приятном офицере.
«Не делайте умного лица, вы же военный» крутится в голове известная и необыкновенно жизненная в то время фраза.
Со временем к этой напряженной жизни и еще более специфичному армейскому юмору начинаешь привыкать, и (о, боже) он кажется тебе забавным, веселым и даже смешным. И это пугает больше всего. Кажется, что ты становишься таким же, как и все те, кто в начале службы казались просто сумасшедшими. Теперь ты влился, насытился этим насквозь, стал одной из маленьких частичек странного механизма под названием Российская армия.
Спустя месяц службы в рядах нашего взвода состоялась присяга. Все прошло в штатном режиме. И даже Седой, угрожавший при плохом поведении выдать на присягу часто косячившим солдатам вместо автомата саперные лопатки, чтобы при родственниках было «стремно», в конечном итоге оказался доволен. Со всех уголков страны к тебе приезжают (единственный раз в году) родственники на это праздничное мероприятие. Играет оркестр. Все выглажены, чисты, нарядны. Произносятся громкие, торжественные речи о чести, достоинстве, верности. Солдаты маршируют в до блеска начищенных берцах. И бац В твоих руках старая деревянная лопатка вместо всеми известного автомата Калашникова. И тут все твои близкие люди видят, что даже Родина не доверяет тебе оружие. Хоть и незаряженное. Хоть и для своей защиты. Но нет. Ты недостаточно хорош. Это действительно стремно
Присягу я пропустил. Как и предшествующие ей первые стрельбы, проводимые накануне. Отлеживаясь в госпитале все с тем же мучившим меня и никак не хотевшим заживать пальцем ноги. Я был достаточно осведомлен обо всем происходящем в пределах взвода. Присягу пришлось принимать прямо в госпитале. Без торжественных мероприятий, а тихо и аккуратно. Переодеваясь в одну единственную, предоставленную явившимся из роты офицером военную форму одежды поочередно и читая текст с папки перед висевшим на первом этаже портретом министра обороны (нынче бывшего). Все тихо и быстро. Через полчаса я уже снова лежал в кровати в своем безразмерном госпитальном костюме, почитывая взятую в местной библиотеке книгу.
Когда, наконец-то выписавшись, я шел на стрельбище в первый раз (а это порядка пяти километров в обмундировании с оружием в руках через лес), на улице уже выпал густой и пушистый снег.
Командир части собрал всех солдат на плацу для патриотических речей и напоминания правил техники безопасности при обращении с оружием. Из разряда: «раз в год стреляет даже палка, а автомат стреляет куда чаще и куда эффективнее» или «вы собрались здесь не просто так, не для того, чтобы попусту потратить год своей жизни, а для того, чтобы научиться убивать врага» (большинство же из нас считали, что для того, чтобы научиться ровно заправлять кровати). Эти мотивирующие фразы в солдатских кругах становились крылатыми, особенно в моменты ежедневной чистки снега листьев чего угодно.
Дорога на стрельбище занимала около часа и тянулась тонкой тропой через густой лесной массив. Она была невероятно красивая. Двигаясь по натоптанному, но еще хрустящему под тяжелыми ботинками снегу, я отдыхал и душой, и телом. Это были первые за все время нахождения в армии минуты спокойствия и умиротворения. Вокруг тишина, где-то спереди с трудом различался еле слышный крик старшины, он терялся в этом холодном мире. До нас доносились лишь ничего не значащие отголоски. Люди шли тонкой линией, один за другим, на дистанции не более двух метров, и эта живая цепочка уходила зигзагами далеко вперед, прячась среди множества стволов деревьев и больших белых сугробов. Ветки деревьев прогнулись под толстым слоем выпавшего накануне, липнущего ко всему подряд и приятно поблескивающего на свету снега. Солнце поднималось, обдавая нас ярким, но совершенно не греющим светом, а в лицо дул слабый зимний, но приятный ветер. Передвигаться со снаряжением и оружием в руках было немного тяжело, но от этого организм сразу заработал, как старая печка на сухих дровах, и всем спустя пятнадцать минут пути становилось жарко. Окаемка шапки-ушанки намокла от пота, а лица приобрели здоровый и сказочный румянец. Я расстегнул верхнюю часть воротника, пока командование не видит, и просто получал удовольствие от приятной прогулки. Когда-то она закончится. Когда-то закончится все.