Сердце? бросаюсь я к дедуле, вдруг резво поволокшему бабушку пятками по ковролину. Харт? Астма? Фуд? на ходу перечисляю всевозможные причины двинуть коней в этом великолепном круизе.
И старичок, обрадованный знакомому слову, дробно кивает:
Фуд, фуд!
Экзэктли?! уточняю я, перенимая бесчувственный груз из его дрожащих рук в свои трясущиеся.
Йес! уверенно констатирует без пяти минут вдовец. Йес!
«Ох, если ты ошибаешься» мелькает в мозгу леденящая мысль, но руки уже плотно обхватывают предположительно подавившуюся, и спектакль, а точнее, шоу начинается!
Развернув старушку к себе задом, к деду передом, я провожу ей мощный, как в учебнике, и резкий, как понос, приём Геймлиха, на который бабка отзывается сухим хрустом, а дед болезненным стоном.
В голливудских фильмах Геймлих обычно срабатывает. После него подавившийся, как правило, пушечно извергает из себя непрожёванный кусок в суп соседу, и все бросаются благодарить спасателя.
На деле же из бабушки ничего не выскакивает. Кроме животных звуков и зубных протезов. Они, как Гагарин, вылетают первыми.
Проследив за их полётом, я с сожалением осознаю, что «шоу маст гоу он», и, приговаривая: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», принимаюсь ритмично прессовать несчастную.
Мимо нас, роняя короткое «сорри», проходят вежливые американцы. Дабы не становиться свидетелями более чем интимной сцены, они сконфуженно отводят глаза и торопливо испаряются, оставляя за собой тонкий аромат духов и сытного завтрака.
Хотя, судя по тем же фильмам, народ они вполне отзывчивый. Не раздумывая бросаются на выручку, спасая всех и каждого
Однако в жизни трогать людей у них не принято, рот в рот подсудно, а массаж сердца могут счесть за сексуальный харрасмент.
Отчего в самом оживлённо-людном месте этой огромной, фешенебельной махины я вдруг ощущаю себя неописуемо одиноким, и мне жутко хочется домой.
Особенно после того, как мертвенно побледневший дедушка, привалившись к стене, тоже начинает плавно оседать.
«Два тела! панически надрывается мой мозг. Сейчас на твоих руках будет два тела!»
И тут передо мной возникает белобрысое, очумело вытаращенное на меня лицо официанта с надписью IVAN на серебристом бейджике.
Ваня?!! дико улыбаясь родному рязанскому лику, вою я. Ва-ня!!!
И паренёк, шарахнувшись, словно от удара, бросается к висящему сбоку от лифтов телефону.
Пробубнив в трубку нечто отрывистое, он на мгновение исчезает, затем возвращается со стаканом воды и решительно протягивает его мне.
Де-ду-шке!!! чеканю я, поддавая бабушке, и из неё вырывается первый слабый хрип, а за ним и что-то тягуче-тёплое, стекающее по моим рукам.
«В кино такого не бывает! ещё громче вопит мой мозг. Такого вообще никогда! нигде! ни с кем! не бывает!»
Но вот эти вопли прерывает свистящий полувздох-полустон, за которым следует второй и третий, но уже более надрывные и жадные. И бабуля наконец розовеет.
Хватая меня за руки, она натужно ревёт, припадочно кашляет, а вместе с ней преображается и старичок.
Отстранив стакан и Ваню, он вдруг рвётся к нам на четвереньках, на ходу выхватывая носовой платок, и с маниакальным рвением принимается протирать мои руки и бабушкин рот.
Не сейчас! отстраняясь от назойливых протираний, хриплю я ему. Нот нау! И, поудобней перехватив жертву, возобновляю старину Геймлиха.
Правда, на сей раз бабушка мне уже подтанцовывает.
Подстроившись под мой ритм, она самостоятельно сгибается, наваливаясь на мои руки на выдохе, и продолжается это до тех пор, пока из её горла не выскальзывает нечто бесформенно-склизкое, которое прыткий дедушка тут же подхватывает неуловимым движением платка.
Мясо?! не в силах отдышаться, интересуюсь я. Мит?!
Мит, мит! счастливо улыбается мне несостоявшийся вдовец.
И тогда я наконец возвращаю бабушке долгожданную опору.
Прощаемся мы у лифтов. Я сажусь в один, они в другой, и, пока не набежала охрана с санитарами, мы разъезжаемся.
А от жены я, само собой, получаю нагоняй.
Это пять минут? кипит она. Пять минут?!
Вечером же, на ужине, от дальнего столика мне машут две сухонькие ручки.
Хау а ю? киваю я им приветливо.
Файн, сенкью! доносится до меня старческое дребезжащее.