И вот с его слов, рассказов родственников и соседей помоложе, я представляю жизнь прадеда более предметно и понятно. Приведу только несколько примеров из его жизни.
Сам он был не особо разговорчив с незнакомыми людьми и абсолютно категоричен, без полутонов. Сказал-сделал. Да-да, нет-нет. Если он предупредил соседей, чтобы не пускали ему в огород коз или кошек, иначе они (козы) будут «висеть на абрикосе», то соседи не пускали. Не потому, что он этих самых коз действительно вешал, а потому, что знали: на самом деле, если поймает- точно повесит, так как зря не скажет.
Если подойдет, к примеру на рынке одесситка и, переминая пальцами крупную, красивую вишню, спросит: «сколько такая смородина?», он спокойно отвечает: «Цэ вышня, шпанка, по тры рубля кило!». «Такая мелочь и по три рубля!»-покупательница. На это следовал ответ: «Пишла к такой мать!». И ВСЕ БЕЗ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ КОММЕНТАРИЕВ.
В Одессу ездили тогда на волах. Сутки туда, сутки обратно. Пару дней на рынке. В голодном, 21 году, рассказывали старики, поехали подвод пять-шесть соседей слободзейцев в Одессу, на Новый рынок. Расторговались, и по холодку, часа в три ночи, тронулись домой. Прадед по старшинству едет на первой подводе. На бугру, возле Дальника- налетает банда, сабель десять, останавливают. Их старший, сидя верхом на лошади, подъехал к прадеду и говорит: «Давай гроши!». Прадед показывает кнутом на повозку, где лежат два небольших мешка денег, каких угодно от царских до керенских. Бандит ковыряет саблей мешок, понял, что там и кричит: «Цэ гимно, давай настоящи гроши!» и поднимает саблю. У прадеда на шее висит кожаный гаманец (кошелек), на кожаном очкуре (шнуре), там несколько золотых царских монет. Неторопливо вынимая кошелек из-за пазухи, прадед спрашивает: «А скильки вам?». Бандит хватает кошелек, саблей подрезает шнур и резко дергает, обрывая его. «Так можно и голову одирвать!»-спокойно замечает прадед. Стегает кнутом волов, кричит: «Цоб» и двигает дальше.
Сам прадед со стыдом рассказывал историю, которую никак не мог себе простить. Перескажу её своими словами, чтобы было понятней.
В конце 19-го века, в Одессе открывали цирк. Его помещение и сегодня находится рядом с так называемым Новым Рынком. На нем часто торговали слободзейцы, в прежние времена. В тот день, о котором рассказывал прадед, на рынке торговало несколько слободзейских мужиков. К ним подошел какой-то молодой франт, в шляпке-канотье, при бабочке на шее, и спросил: «Вы, мужики откуда будете?».
«Слободзейские»-отвечают. «А я тираспольский, земляки значит. А не хотите сегодня пойти в цирк?». «Мы не против». «Приходите вечером-цирк- через дорогу. Вас пропустят бесплатно. Только одно прошу, когда спросят кто вы такие- скажете мы сапожники».
«Якый я тоди був дурак, сокрушался прадед, вспоминая тот случай, «а вже здоровый був пацан» (ему тогда было за пятьдесят). В цирк их впустили, посадили на первый ряд перед ареной. В перерыве к ним подошел тот самый молодой франт, только уже размалеванный. Оказывается это был клоун. Он спросил: «Вы, хлопцы из Слободзеи?»-Да-. «Встаньте, прошу вас». Мужики встали. Клоун спросил: «А кто вы такие?». Они хором ответили: «Мы сапожники!».
Одесситам эта клоунская реприза понравилась. Если семь босых сельских мужиков, с заскорузлыми, задубевшими ногами, стоят у арены и заявляют, что они сапожники это, конечно, было зрелище.
«Я був крайним на скамейки сокрушенно говорил прадед, и тыхэнько втик, а ти дурни осталысь». Этот прокол мучил его всю жизнь. Такой уж был у этих людей менталитет. Внешне неприветливый и неразговорчивый, прадед был исключительно добрым и приветливым к близким людям и мог выдать любую жизненную классику.
Впервые от него я услышал, как наш сосед через дом, дед Сергей Гордиёнец (кличка), приехав из Одессы без ничего, заявил своей жене: «От наш кум дурак, тильки прыйхав на базар- у нього зразу волы вкралы, а у мэнэ аж пид вэчир!».
Наблюдая уже после, за жизнью пожилых людей, окружавших меня в молодые годы, при всем различии их характеров, я все больше и больше проникался к ним глубочайшим уважением, независимо от того, кто это был сосед, родственник, или просто человек с любого конца села. Их, повторяю, объединяла Любовь, великая и одновременно-незаметная к нашему селу и его людям. То есть любовь людей к людям, включая и нас, их потомков.
За нас, живущих, две войны ложился за пулемет мой дед, Гавриил Гурковский, истерзанный газами и немецкими минами, так и не доживший до пенсии.